Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Если бурсаку случалось заболеть, то лечили его в семинарской больнице всегда одними и теми же средствами – «„микстурой”, – какая, я не знаю, – писал Чернышевский впоследствии, – но одна микстура <…> от чахотки до тифа» (I, 601). Постоянным лекарем в семинарии числился А. Д. Покасовский.[246] Одно время он совмещал службу с врачеванием в Александровской больнице, но в 1843 г. был уволен оттуда за причастность к злоупотреблениям. В семинарии на медицину отпускали самые незначительные суммы, и Покасовскому только поэтому удавалось сохранить здесь свой послужной формуляр от нежелательных пометок. Его ежемесячные рапорты (для примера взят январь 1844 г.) неизменно заканчивались следующим примечанием, которое можно отнести к перлам бюрократического стиля: «Причислив к состоявшим от декабря 1843 г. 3-м прибывших в течение генваря м-ца 1844 г. 20-ть и разделив сумму на число умерших 0, выйдет, что в Саратовской семинарской больнице из 23-х человек не умерло ни одного». Насколько бедно содержалась больница, свидетельствует, например, рапорт штаб-лекаря от 7 ноября 1845 г.: «Больные мальчики, поступающие в больницу из духовных училищ, не имеют больничного платья и обуви, как-то: ни летних, ни зимних халатов, ни туфлей, ни чулков, а потому и больные и выздоравливающие ходят не только в комнате больничной босиком, но и выходят в ретроградное место в таком положении. А результат этого недостатка есть тот, что выздоравливающие больные беспрестанно простуживаются, получают не только возврат болезни, но и другие болезни с жесточайшими припадками, угрожающими опасностью жизни, а потому число больных может увеличиться до того, что и поместить их в больнице не будет возможности и дабы впоследствии времени от значительной смертности не впасть мне под законную ответственность, обстоятельство это имею честь представить семинарскому правлению на благоусмотрение».[247] Однако существенных перемен не происходило, и всё оставалось по-прежнему: на 12 кроватей укладывалось более 20 больных, и бурсаки даже зимой вынуждены ходить босиком «не только в комнате больничной».

Полуголодное «казённокоштное» существование, постоянная материальная нужда неизменно сопровождали бурсака во всё время его семинарской жизни. «Ничто не может сравниться, – свидетельствовал Чернышевский, – с бедностью массы семинаристов. Помню, что в моё время из 600 человек в семинарии только у одного была волчья шуба – и эта необычайная шуба представлялась чем-то даже не совсем приличным ученику семинарии, вроде того, как если бы мужик надел бриллиантовый перстень» (X, 17). «Бурса и грязные её комнаты и дурная провонялая пища – рай в сравнении с светскими казённо-учебными заведениями» (XIV, 77), – писал Чернышевский в 1846 г., а по поводу гоголевских описаний семинаристов ввёл в свой учебник по русской грамматике, который задумал в 1850-х годах, следующие строки: «Бедные, жалкие люди эти несчастные бурсаки, у которых вся молодость в том только и проходит, что они голодают, собирают подаяние да терпят розги и побои» (XVI, 327).

За 1842–1845 гг. бурсакам, как показывают документы, только однажды заменили одежду – в январе и мае 1845 г. выдали новые сапоги, суконные сюртуки с брюками и сатиновыми жилетами, новые картузы, две рубахи и две коленкоровые косынки.[248] Николая Чернышевского товарищи называли между собою «дворянчиком» за приличную одежду и принадлежность его отца к начальствующему духовенству.[249] В пухово-сером цилиндре и сером костюме,[250] ухоженный и обласканный заботами матери, воспитанный в строгих нравственных правилах, он, конечно, был совершенно избавлен от тягостей бурсацкой полусиротской жизни и их последствий. «Девственная скромность, чистота сердца, легкая застенчивость, нередко выступавшая румянцем; вдумчивость или углубление в самого себя; молчаливая приветливость ко всем и каждому: всё это резко выделяло его из круга семинарских товарищей, которые, ради того, и называли его красной девицей».[251] Но его любили – за выдающиеся способности, знания, готовность прийти на помощь, скромность и простосердечие, доброту, «это был умный, кроткий, добрый, любящий и всеми любимый товарищ».[252] Тем более должны были резко бросаться ему в глаза тёмные стороны быта семинаристов.