На Алжир никто не летит

Я здесь для другого. Я отдыхаю здесь. Будучи преступником, я чувствую себя нормально только среди других преступников. Ну, со словом «преступник» я, может, и погорячился. Но только тут я могу рассказать все как есть, не привирая, не дергаясь и не оправдываясь, и меня поймут и, пожалуй, даже не слишком осудят. Я ничего никому не рассказываю, но почти уверен, что это так. Навряд ли кто-то здесь своими дурными привычками уработал кого-то из родных и любимых, но сколько раз я слышал что-то вроде: «переругался со всеми в хлам», «меня теперь туда и на порог не пустят», «отношения теперь сами понимаете какие». В подробности никто не пускался, да это было бы и ни к чему — не для того здесь собираются, но все всё понимали. И меня бы поняли.

Что бы здесь ни говорили и ни мололи, но мне эти люди необходимы.

После собрания — домой, там еще сколько-то часов вялой жизнедеятельности и — на горшок и спать. Может быть, в очередной раз появятся черные старухи.

Порой я вижу во сне отца. Сны — абсолютно никакие, они никак не окрашены и о чем попало, просто отец там присутствует. Такие сны я вижу часто.

А назавтра — все с начала.

Тогда я думал, что это все, финиш. Так теперь все время и будет.

По-хорошему бы — сигануть бы на хрен из окна. Тут и сказке конец. Не могу сказать, чтобы я действительно серьезно обдумывал такую возможность. Но эта мысль меня спасала. Первые несколько дней.

Тошно мне. Худо.

Шло время. Капало, как вода из-под крана.

Наверное, это так и засело во мне с детства — отец большой и сильный, он меня и защитит, и выручит, и объяснит. С ним ничего не могло случиться, — как с Отцом Небесным.

Ну, значит, можно и в морду ему плевать, и хабарики об него тушить, и на голову ему срать — чего ему сделается-то, большому и сильному?

Ну я и гнида!

Да, он и до сих пор был и большой, и сильный, и умный. Но он был — человек. Старый уже, пальтишко малость поношенное, после смерти матери. Щурится, чтобы прочитать что-то на витрине.

Помню, иду один раз… с год назад… или два… а он стоит на ветру… ждал, наверное, кого-то…

…и ему холодно…

Минуточку…

Меня еще тогда резануло — как ребенок потерявшийся…

А я его уработал. Взрослый недоросль убил старого ребенка.

Я сидел и ревел ревмя.

Пожалела кошка мышку… Раньше, гад, надо было жалеть. Хотя всегда так…

Не распускать сопли. Категорически не распускать. Это раньше я не стыдился быть рыдающим, гогочущим, скандалящим, лезущим целоваться. Я не стыдился быть любым. А теперь — вот уж нет.

Возненавидеть себя — это порой такое облегчение. Взять и от души так возненавидеть. Когда надоедает ходить, посмеиваться да бухать, чтобы не ужаснуться.

А что, если? Взять небольшую передышку… Да, я понял — наплевав на идиотизм, пойти и взять. Только не передышку, а банок — передышку я и сам бы взял. А потом надрываться: «Ой-ой-ой, сука я немытая, батяню ро`дного в гроб уложил, у-у-у!» — и, в довершение, классически рухнуть лицом в салат или, также оставаясь верным заветам классиков, уснуть на чужом очке.

Чудесно — что тут скажешь.

Только этого не будет. Сумел загнать отца в гроб, сумей и жить после этого. И вести себя прилично. Так что я только сбиваю давление, сосу валидол и пью пустырник, который не помогает.

Осталась его чашка. Хотел убрать — уж больно нестерпимо было ее видеть, но не убрал и пью теперь только из нее.

Я вижу пропасть, куда упаду, если распущу нюни окончательно. Мало того что я могу из этой пропасти не выбраться, но я еще и самым жутким образом предам отца, и мне начхать, что покойник об этом не узнает. Довольно с меня предательств. Во всяком случае, не сейчас.

А время шло, а время капало.

То слякотный, то подмерзший асфальт под ногами, залитые электрическим светом лица и куртки на собрании, бластеры, блокбастеры, черные старухи, Лапландка в дверном проеме с тарелкой борща, чашка, чашка, чашка, моя выстывшая берлога, стена напротив, не изменившаяся ни на чуть, ночная потусторонняя кухня, толстая таблетина под языком, каинова печать на лбу, как когда-то амфетаминовая; оставленный город. И все время, все время я.

…Но свет медленно прибывал — и снаружи и внутри. Асфальт подсыхал. Я изживал отца из себя. Я понимал это. Я был все еще постыдно жив и намеревался оставаться таковым как можно дольше.

Я встал с кровати, побрился, почистил ботинки, обулся, оделся, вышел из дома, сел в вагон метро и доехал до станции «Василеостровская». Оттуда дошел до Румянцевского сада, вошел в него и, пройдя еще немного, остановился. Прямо передо мной стоял обелиск. Я знал, что на нем написано. Однако, медленно подняв голову, прочитал: «Румянцова побѣдамъ». И остался стоять, не меняя положение головы. Глядел на слова, пока они не утратили всякий смысл. Я ни о чем не думал, тем более не пытался что-то выволочь наружу, как-то назвать. Я только знал, что стою перед могилой своего отца. Здесь и сейчас это была она.

Так уж вышло.

Что же до настоящей могилы, общепринятой, то я боялся на нее ехать. Боялся до визга, до подкашивания ног. Я не мог себя заставить поехать туда.