На Алжир никто не летит

…я хожу по белому кафельному полу, среди таких же белых кафельных стен — тех же полов, только вертикальных; противно ходить по затопленному водкой полу — водка хлюпает под ногами, под ногами то там, то тут неряшливо размазанная серая грязь под прозрачным слоем водки; должно быть, где-то прорвало трубу, и мне нужно вызвать водопроводчика, экое скверное дело — я даже не знаю, как его вызвать, из этих одинаковых белокафельных камер не выбраться, я уже часами здесь брожу…

А ведь когда-то у меня был отец. Как я мог забыть об этом.

Поделиться бы с кем-нибудь тем, что я тут передумал. Ужасно хотелось. И с кем же?..

…Ну конечно же, только с отцом. Только он способен понять. Было время, когда я бегал к нему со всем на свете. Это потом, когда я на все забил, у меня не осталось вопросов. Разделить бы с кем пережитое. Только один человек есть во всей вселенной, с которым можно разделить, — это мой отец, я же помню. Но вот только захочет ли он?

Мне страшно. Страшно, что я могу потерять отца навсегда. Наверняка он знает, что я не пью, — и что с того? Спасибо, сынок, что не убиваешь до поры до времени, и до свидания. Как ему мне верить?

…Я вспоминал, как мы с отцом ездили туда, где он провел свое детство. Было лето, я был между пятым и шестым классом.

В первый и последний раз я увидел степь.

Я помню неизведанное доселе ощущение абсолютной открытости, и мне не хотелось прятаться. Помню ощущение жаркого космоса. Прятаться не хотелось, хотелось вверить себя ему. Степь была холмистой, яркой на солнце, жесткой на ладонь, жестко-зеленой на глаз. И там был не один оттенок зеленого.

Степь звенела.

И я помню руку отца на своем плече.

Потом, уже в ночном автобусе, в долгожданной, но все же несколько излишней прохладе, мы сидим друг напротив друга, и отец рассказывает мне о Ницше.

Если я все это помню, неужели он забыл? И сколько еще было такого… Сколько перечитано, передумано, перепонято благодаря ему, сколько пережито, внутри себя и вовне.

Я обязан ему половиной себя. И лучшее, что во мне было, — только он по-настоящему его чувствовал.

Да я брошусь ему в ноги — и он простит меня, он же такой добрый, не прощает он только истинного, нутряного паскудства в человеке, но неужели я по-настоящему паскуда? Я слабый, шальной, себялюбивый, забивший на всех недоросль — тяжелый диагноз, но неужели безнадежный? Есть же во мне какое-то чувство хорошего, желание его, желание, чтобы хорошо, а не плохо, чтобы красиво, а не безобразно, чтобы по-доброму, а не по-злому! Пусть смилуется! В последний раз. Когда-то у меня был отец, и я хочу, чтобы он снова у меня был! Пусть только не уходит.

…Мне вспомнился друг с его привычкой ставить чашку кофе на самый-самый край стола; да ладно ставить — он еще и размахивал руками, в одной из них неизменно горела сигарета, выписывая в воздухе дымные эфемерные фигуры. Я сидел и невольно косил глазами на маленькую беззащитную белую чашечку, цвет подчеркивал ее беспомощность, вспоминались маленькие прелестные птички и разные другие милые существа… А друг все говорил, все махал руками, стол все больше покрывался пеплом, кстати, довольно равномерно. Но чашечка устояла. Я даже и не припомню, чтобы он разбил кофейную чашку. Всегда она выживала на грани чуда. А друг залпом выпивал вконец остывший кофе и с пристуком ставил чашку обратно.

Однажды я случайно встретил его на улице. Он, как всегда, быстро шел и курил, не вынимая сигареты изо рта, на его лице было выражение просветленности и отрешенности; он был явно не здесь. Он тихонько напевал, наверное что-то из Шопена или Шумана, которых так любил. Хотя вроде бы фортепианную музыку Моцарта он любил еще больше.

На меня он отреагировал, как проснувшийся лунатик, однако мигом пришел в свои обычные чувства, и в глазах его читались заурядная бытовая досада и всегдашняя глубоко сидящая готовность к немедленному отпору.

— Привет, — сказал я и протянул ему руку.

Он не сразу и неохотно вытащил свою руку со дна глубокого кармана просторного плаща и протянул ее мне.

— Привет, — сказал он.

Было туманно. Слегка моросило. Я знал, что это его любимая погода, — такое интимное для него признание сделал он мне. «Иногда я бываю веселым» — еще одно из таких признаний.

Тогда, за чашкой кофе, он махал руками, а раз махал — значит, говорил о музыке, которую любил безумно. Причем всякую: Моцарт, Шопен, Малер, Чарли Паркер, Билл Эванс, Колтрейн, Майлс Дэвис, «Дженесис», «Кинг Кримсон», Хендрикс, Фрэнк Заппа, Бах, Шютц, Монтеверди… Пластинок у него были залежи, пласты — «пластов», как говорили тогда.

А вот людей он не шибко любил. Для него они были какими-то фантомами — появился в кадре, исчез из кадра. Люди были не нужны ему, он не был создан для них. Хотя телки у него бывали постоянно.

Но музыки для него было мало, слишком много оставалось времени, и неудивительно, что он открыл для себя самый очевидный способ — вещества. Когда мы познакомились, он уже знал в них толк. Не забывал он и о старой-доброй синьке. И я, сторонник преимущественно синей идеи, всегда оказывался под рукой, как и многие другие.