На арене со львами

Тогда Морган еще не отдавал себе отчета в том, сколько видных политических деятелей думают об этом кольце постоянно. Как ему было известно из истории, даже Линкольн однажды признался, что ощущает во рту привкус президентства, однако опыт еще не научил Моргана, что избавиться от этого привкуса очень трудно. В те годы — первые его годы в Вашингтоне — он еще не знал, что во время почти всякого важного голосования в сенате обязательно найдется какой-нибудь заезженный одер, ни на что больше не годный, без денег, без личного обаяния, без заслуг, который подает свой голос «за» или «против» в непостижимой уверенности, будто некая мистическая сила, когда зазвонят колокола, и разверзнутся небеса, и настанет вожделенный миг, найдет его «в полной готовности». И на любом съезде, хотя бы результаты его были заранее известны, какой-нибудь второстепенный губернатор, цепляясь за свою иллюзию, обязательно будет, вопреки здравому смыслу и собственным интересам, придерживать своих воющих делегатов, пока наконец их доводы, угрозы и мольбы не потонут в реве толпы, чествующей заранее намеченного победителя,— приветствия, обращенные к другому, означают, что человека, который был убежден, будто у него есть твердая надежда победить, ожидает крушение карьеры и злобные насмешки.

Прошли годы, прежде чем Морган окончательно усвоил, что в стране, повсюду, куда ни глянь, непременно найдется промышленный магнат, либо ректор университета, либо великий ум, сочиняющий книги о новом капитализме или о новых методах управления, либо просто мэр, чей город пока еще не взорвали и не изничтожили,— который на вопрос, хочет ли он выставить свою кандидатуру в президенты, ответит: «Конечно, нет». Но если любого из них спросить, сложил бы он с себя президентство, будь он все-таки избран, каждый ответил бы, что это было бы высокомерным и бессмысленным жестом, не правда ли? Потому что во рту у него уже появился этот самый привкус. «Потому что он верит, будто ему это по силам»,— подумал Морган, вспоминая Андерсона и глядя на тонкие сильные руки Данна, сжимающие баранку. Всегда отыщется какой-нибудь самонадеянный бедняга вроде Андерсона, который уверует, что от природы щедро наделен всем для этого необходимым — упорством, мужеством, умом, рассудительностью, обаянием. Какой-нибудь блаженный дурачок, который уверует, что он избранник божий, баловень судьбы, что у него легкая рука. Он уже живет этой верой. И в конце концов он внушает себе, что у него есть право делать что угодно, лишь бы достойная цель была достигнута и он отдал бы себя на служение человечеству.

Когда Хант в этот вечер отлучился в уборную, Морган сказал Адаму:

— Вы нанесли ему удар по больному месту.

— Думаете, он доведет дело до конца?

— На него будут давить, но он не поддастся.

Морган вдруг понял, что сам уже неколебимо в это верит.

Адам покачал головой.

— Знаю. Но боюсь, он станет ловить за хвост жар-птицу, как его подначивает жена. Это ведь началось как простое обследование условий жизни и работы сезонников, а теперь, по ее внушению, он уже о телевидении думает и обо всем прочем, словно вопрос только в Хинмене, хотя таких, как он, тысячи, а то и похуже найдутся.

Моргана удивила горечь его тона.

— Я сказал бы, что Поль Хинмен больше похож на механическую пилу, чем на жар-птицу, а это изрядно увеличивает драматизм событий,— заметил он.

Адам сжал в зубах очередную сигарету.

— Политически в этом, наверное, есть смысл. Но только я не очень верю, что политическими средствами можно добиться большого толку.

— Верно.— Морган допил третий бокал.— Вот и мне так кажется. Пеленку-то сменили вы, а не Хант. И не я. Да я бы до этой вонючей бумажки и щипцами не дотронулся. Ни в коем случае. И Хант тоже. В этом вся соль политики. Политика проводится в национальном масштабе. Она возносит человека в горные выси. Но попку младенца она не подотрет, нет, шалишь.

— В газетах вы пишете совсем другое.

— Еще бы! Я ведь профессионал. Но если угодно, я вам скажу кое-что другое. В один прекрасный день я об этом напишу. И об этом, и еще о многом.

— А почему не сейчас?

— Мне вот что странно, Локлир,— сказал Морган.— Вы не помните ни матери, ни отца и ничего про них не знаете, вы поставили крест на том месте, где выросли, и все-таки вы знаете, кто вы такой. Словно та парша, которая разъедает всех нас, вашего тела даже не коснулась. А потому, может, мы делаем все не так. И может, правы-то вы.

— А вы разве не знаете, кто вы такой?

Моргану не пришлось отвечать — подошел официант и поставил на стол новые бокалы, а потом вернулся Хант и они заказали ужин. За едой говорили о расследовании (старательно избегая прямых упоминаний о Согесе-Два), о жизни, о деньгах, о женщинах, о еде, спорте, автомобилях, о гомосексуализме, собаках, рыбалке, об истории и надеждах. Адам пил мало, а Морган и Андерсон много — в этот вечер у них на то была веская причина.