На арене со львами

— Может, вы, ребятки, не знаете,— сказал О’Коннор, который уже понемногу избавлялся от своей мрачности,— но я тогда впервые попал на предвыборный съезд, и, должен вам сказать, более пошлого зрелища мне в жизни не приходилось видывать. Телевизионщикам там делать было нечего. А речи — господи боже мой! Как говорят у нас в Бостоне, вода лилась с трибуны рекой и затопила весь зал. Если где-то и шла какая-то жизнь, то только за кулисами. На сцене же шла сплошная говорильня, а в зале множество людей, и никто толком ничего не знает, ни в чем не разбирается, большинство сладко спит, прикрыв тупые физиономии газетами. Представляете, какое позорное зрелище являли собою экраны телевизоров? Интереса заслуживало только одно место — конечно, с точки зрения телевизионщика: холл в гостинице, где помещался штаб съезда. Там еще теплилось некое подобие жизни — играли оркестры, торжественно шествовали процессии, кипели честные кулачные бои. Там телевизионщик мог развернуться и что-то показать. Посреди холла сложили бревенчатую хижину, чтоб рекламировать вице-президента — вроде бы он второй Авраам Линкольн, только ему такая липа мало чем помогла, верно я говорю? В уголке красотки Старка агитировали за него, разобнажая груди. Они обслуживали справочное бюро — ох, скажу я вам, и справки они там выдавали! По-моему, первый протест выразила делегация от штата Канзас, и Старк велел девочкам прикрыть декольте. Я всегда считал, что именно это погубило его политическую карьеру — и поделом, раз он проявил такую трусость. Андерсону, конечно, было не по карману арендовать часть холла, мы просто прибили к стене огромный саквояж и лозунг: «Победитель вас ждет!», этаж такой-то, номер такой-то. А там у нас сидели молодчики, которые из кого угодно душу вынут и бровью не поведут.

Но эта старая перечница — как его там звали, Бингем, что ли? — вывесил в холле конфедератский флаг, огромный, от пола до потолка, а его девочки раздавали значки с надписью: «Юг еще воспрянет!» Вы знаете, я не лицемер, но, по-моему, это уже перешло всякие границы. Хотя, конечно, южаночки с этими значками были девки что надо — в конфедератских мундирах, коротеньких юбочках, в ковбойских шляпах, при шпагах, все раскрасотки, как на подбор, и все до мозга костей расистские лицемерки! Ох, и дали мы огонька с одной из этих расисточек! Я ее пригласил позавтракать, вином попотчевал — все честь по чести, потом пригласил снова, и после шестой или седьмой рюмки — они там на Юге не отстают от мужчин — говорю своей расистской красоточке: «Идемте, мой генерал. Нас ждут великие дела!»

— Как вас понять, сэр? Куда вы меня зовете?

— Ко мне в номер,— отвечаю без запинки,— Там у меня из окна такой дивный вид открывается!

— Но я выпила много виски, сэр, и если я поднимусь к вам в номер, вы, чего доброго, захотите, чтобы я легла с вами в постель.

— Совершенно верно,— говорю,— но ведь и сам я тоже лягу, полюбим же друг друга.

— Как вы могли такое подумать, сэр, и за кого вы меня принимаете?

Тогда я открыл свой главный козырь.

— Генерал,— говорю я гнусаво, как истый уроженец Юга,— вы разве не знали, что я — ирландец родом с Юга?

И тут в глазах моей конфедераточки вспыхнул такой восторг, что на белках загорелись звезды и полосы.

— Ах, сэр, кто бы мог подумать… в таком случае идите к себе и ждите, мне надо переодеться.

— Переодеться? — спрашиваю.— Зачем? Вам не понадобится одежда, поверьте мне, мой генерал!

— Как вы не понимаете, сэр… Не могу же я войти в номер к мужчине в мундире!

— Хватит нам голову морочить,— сказал Гласс,— уж на что я человек легковерный, но это, право, ни в какие ворота не лезет.

— Ей-богу, так оно и было, я ни слова не выдумал,— сказал О’Коннор.— Эта расисточка вскорости стала моей первой женой. Из-за нее-то мне и пришлось расстаться с Андерсоном. Она уверяла, что он коммунист. Через некоторое время она захотела, чтобы я вступил в ку-клукс-клан, и тогда я с ней расстался. Но в постели она забывала о политике, потому я на ней и женился. И она была неутомима. Иногда даже скучаю но ней, право слово.

— Да, вы неплохо развлекались,— сказал Мэтт Грант с неприязнью,— а мы тем временем работали, как каторжники. Хант целыми днями носился то на одно совещание, то на другое, а если не было совещаний, беседовал с избирателями у себя в номере, или говорил с кем-нибудь по телефону, или же выступал по телевидению. Не знаю, когда он спал и спал ли вообще, я, во всяком случае, четверо суток не ложился и глаз не смыкал.