На арене со львами

— Андерсон набрал триста сорок пять голосов,— сказал Гласс, протягивая Данну книгу, которую он снял с захламленной андерсоновской полки.— Вот здесь, в «Ежегодном информационном справочнике», так и значится. Я нашел выпуск за тот год, когда состоялся съезд, о котором у нас с вами идет речь.

— Вся игра была рассчитана заранее,— сказал Мэтт.— Понимаете, я предлагал сначала нарочно недобрать, а при втором голосовании заполучить побольше голосов, но Хант сказал, что ему нужна только победа, он будет стоять насмерть, а мы не знали, сколько именно голосов отнимут у Эйкена и передадут вице-президенту. Так что при первом голосовании мы чуть не погорели.

— Значит, Андерсон был прав, а мы ошибались,— сказал Данн,— потому что при втором голосовании за Эйкена высказались двести шестьдесят восемь делегатов. Если бы Андерсон получил меньше голосов, чем оказалось на деле, слабонервные маменькины сынки из его делегации напугались бы до ужаса,— а слабонервных там было невпроворот,— я уж не говорю, какое действие это произвело бы на других, которые примкнули к Ханту во время предварительной кампании и теперь готовились переметнуться к тому, кто победит. Когда идет обсуждение, они ведь так легко пугаются. Бингем тоже добился немалого успеха, собрал всего на пять голосов меньше Эйкена, а это для него потолок. Я не думал, что Старк так осрамится, но вот здесь написано, что он занял четвертое место, набрав всего сто двадцать восемь голосов при одном воздержавшемся. Вице-президент получил шестьдесят пять,— старика поставили в довольно-таки унизительное положение, правда? Мой кандидат и прочие избранники народа всем скопом набрали… сейчас погляжу… сто сорок девять при одном воздержавшемся. Так что никто не получил даже подобия большинства. Я был очень доволен, поскольку именно это и предсказывал своим людям.

Да, конечно, тебе сам бог велел предсказывать, раз у тебя в голове арифмометр, подумал Морган, глядя на зеленые стекла, непроницаемые и зловещие. Гласс мог бы и не отыскивать этот ежегодник, я уверен, Данн и без того вспомнил бы все результаты с точностью до одного или двух голосов. Конечно, это не так уж важно, но я и сам, пожалуй, мог бы вспомнить.

В тот вечер Морган работал на галерее для прессы, втиснувшись между телетайпистом и Хобартом, который неотрывно грыз ногти. К тому же Морган впервые попал на съезд, как и О’Коннор, да, кстати, и как сам Андерсон. Но Морган это скрыл. В редакции его считали опытным политическим комментатором, и он не возражал. Ему так было проще. Морган хорошо поработал на своих хозяев и знал это, он с гордостью думал о том, как редко достается написать срочный репортаж с места для столь влиятельной газеты человеку, который прежде и не бывал на всеамериканском партийном съезде. Морган не был уверен, что его хозяева это понимают, они знали лишь, что он вполне может дать именно тот материал, какой им нужен, главное — дать его быстро: короткие строки и короткие абзацы, но с множеством важных подробностей и обстоятельным освещением событий, с таким подтекстом, который не может оскорбить в них чувство собственного достоинства. В галактике журналистов Морган сиял, как звезда первой величины, он знал это, и они знали тоже — и никогда он не сиял так ярко, как в ночь съезда.

Весь зал был перед ним как на ладони, волнующееся людское море, лозунги и знамена. Из зала сыпались записки; наушники непрерывно извергали руководящие указания из гостиниц, штаб-квартир и «пыточных камер» за трибуной председательствующего. Все это надо было согласовать, увязать, изложить на бумаге, переслать в редакцию — единым махом, без раздумий и колебаний, и Морган с этим успешно справлялся; он справился даже с нервозным Хобартом и заставил его молчать — Морган глядел на него пустыми глазами и оскорбительно пренебрегал всеми его советами.

Ну да, я умею справляться с такой работой, подумал он, ведь я настоящий газетчик.

Одним лишь чутьем газетчика, подлинно драгоценной способностью воссоздавать и воспроизводить все, что, как тавро, запечатлялось в его мозгу за долгие годы наблюдений, ожиданий и успехов, Морган предугадывал, что произойдет, и знал, что именно он напишет, едва ли не прежде, чем это совершалось; он писал вдохновенно, и то, что он провидел, как бы передавалось через пальцы к пишущей машинке, а потом — к жадным, нетерпеливым рукам Хобарта и под дробный стук бесстрастного телетайпа улетало в безбрежную, гудящую ночь, к далеким принимающим аппаратам и застывающему свинцу наборных машин, и Морган чувствовал длинную, единую, связующую цепь, напряженную и неразрывную, это были звенья жизни… какой жизни, и в чем было ее назначение? Он с тягостной уверенностью знал, что лишь в этой легкости он обретал себя, смысл своего существования, свое место.