На арене со львами

Несколько дней спустя, все еще под действием нездорового интереса к Кэти Андерсон, уже толкнувшего его на разговор с Мэттом Грантом, Морган решил принять в последнюю минуту приглашение Андерсонов и поехать к ним на прием в Джорджтаун, где они в это время снимали дом. Там у них был внутренний дворик, обнесенный кирпичной стеной, он состоял из узкой полосы зеленого газона, которая обрамляла голый пятачок, точно волосы — монашью тонзуру. Из просторного зала туда вело несколько распахнутых дверей, и поток гостей циркулировал меж этими двумя пространствами — от бара внутри дома к задней стене дворика, под которой, враждебно взирая на вашингтонских либералов, укрылся низенький прилизанный промышленник из андерсоновского родного штата, бывший в тот день виновником торжества: утром его принимали в сенате и утвердили послом в одно из малых государств Центральной Америки. Новоиспеченный дипломат явно чувствовал себя обиженным, так как на утреннем заседании какой-то добросовестный сенатор серьезно усомнился в пригодности человека, разбогатевшего на поставках асфальта, для контактов с нарастающей латиноамериканской революцией.

Обменявшись обязательным влажным рукопожатием с почетным гостем — который в прежние времена, как вспомнил Морган, щедро жертвовал деньги на партийные нужды,— Морган отошел и огляделся. Он не искал здесь свою жену: когда он позвонил Энн, чтобы условиться о встрече у Андерсонов, она с досадой ответила, что не знает, на кого ей вот так, нежданно-ногаданно, оставить ребенка, а это Морган был склонен считать ее личным делом.

Морган побывал у бара и, сам не заметив как, оказался втянутым в некое подобие разговора с усатой супругой посла из той самой страны, куда направлялся специалист по асфальту. Она по-английски говорила слабо, хотя и громко, а он по-испански не говорил совсем, но это никакого значения не имело, поскольку, разговаривая с Морганом, она все равно не смотрела в глаза, а рассеянно поглядывала куда-то через его плечо в поисках более влиятельных и важных собеседников. Когда же с помощью мимики и жестов Морган втолковал ей, что печатает на машинке, взгляд ее и вовсе остекленел, и она прошествовала дальше, дабы услаждать немыслимыми словесными оборотами слух молодого ответственного чиновника с густыми бровями.

Потом Морган как американец с американцем потолковал немного с конгрессменом из Техаса, и тот негодующе спросил у него, понимает ли его газета, до какой степени стране осточертел этот проклятущий Верховный суд, подрывающий нашу свободу и религию. Морган коварно заверил его, что понимает, а потом разыскал среди гостей изрядно выпившую жену одного адвоката на государственной службе со времен предыдущего правительства, который остался в Вашингтоне и при новом президенте и сколотил приличный капитал; с этой женщиной он некоторое время полюбезничал, во-первых, просто так, от не черта делать, а во-вторых, потому, что уже раньше у кого-то обратил на нее внимание, с ней хоть не надо было пыжиться.

Затем, разглядев за ее плечом некоего политика, которого якобы сам президент прочил в председатели Национального комитета, Морган отошел к нему, представился и выслушал все соображения по поводу предстоящих выборов в конгресс, которые будущий председатель считал нужным сделать достоянием гласности. Но Морган тогда в этих кругах котировался еще не очень высоко, и вскоре стало очевидно, что собеседник утратил к нему интерес, а еще минуту спустя тот вдруг ринулся в сторону и со сладостной улыбкой на пудреном лице стал трясти руку сотрудника Белого дома, пользовавшегося влиянием по части фондов. Морган терпеливо подождал, чтобы его вовлекли в разговор, но ничего не дождался. Он был слишком южанин, чтобы навязаться самому, слишком неопытен, чтобы знать, как это делается, и слишком незначителен, чтобы в нем нуждались.

В конце концов он очутился один в людном, жарком зале со стаканом разбавленного виски в руке и, потея, смотрел, как гости вокруг любезно кивают, приветственно помахивают руками и пускают друг другу в лицо клубы дыма. В воздухе густо, словно табачный дым, висел слитный шум — это были и смех, и речь, и звяканье льда, и звон стекла, и журчание льющейся жидкости, и шарканье подошв, и шорох одежды, а с улицы, из-за садовой ограды,— глухой рокот разъезжающихся по домам автомашин. На минуту Моргану представилось, будто он ребенок, и, поджав коленки и не веря собственным глазам, сидит, глядя с площадки какой-то ныне не существующей лестницы вниз, в будущее, на себя в этой пестрой толпе. Одиноко и страшно было в эту минуту Моргану, он сам не знал, который из них — он: тот, что на лестнице, или здесь в зале, среди шумных женщин и краснолицых мужчин, а уж где его настоящее место, не мог бы сказать и подавно. Знал он с печальной определенностью только одно: даже если настоящий он сидит сейчас там, на лестнице, если подлинная реальность — всегда прошлое, все равно он уже на пути сюда, на этот прием. Избежать его он не мог, как не мог уйти от самого себя.