На арене со львами

Он попытался вспомнить, что же было ночью. А она все поглаживала его кончиками пальцев. И вдруг он в растерянности ощутил пробудившееся желание. Оно, как столько раз уже бывало прежде, начало брать верх над отвращением, и в эту секунду, несмотря на гнетущую духоту, на потную липкость, он весь напрягся и беспомощно, презирая себя, почувствовал, что подчиняется своему телу, уступает слабости.

— Значит, ему тоже было хорошо? — прошептала она, щекоча его кончиками пальцев.— Очень-очень хорошо?

Дурацкое сюсюкапье, полная бессмысленность ее лепета рассеяли ядовитый дурман, вырвали его из темной бездны пробужденной чувственности, и истершаяся нить самоуважения, на которой, как ему казалось в эту минуту, висела его жизнь, выдержала, не оборвалась. Он перекатился на бок, спустил ноги с кровати и встал.

— Твоя взяла,— сказал он.— Присуждаю тебе первый приз.

У двери ванной он оглянулся. Она лежала на спине, целомудренно прикрывшись до пояса простыней, заложив руки за голову, груди сползли на стороны, широкое лицо подрагивало от торжества, гордости, материнской любви.

— У-у-у ты! — воскликнула она, и он торопливо нырнул под душ.

Колючие струйки вскоре сотворили обычное чудо. Окутанный паром и брызгами, он думал, что похмелье как будто миновало. Если не считать сухости во рту, ему не придется расплачиваться за вчерашние возлияния, да и непомерно высокая цена за рыжую теперь, когда жуткие минуты пробуждения остались позади, тоже, пожалуй, уже уплачена сполна. Пригибая голову, подставляя шею и плечи под горячий дождь, он напряженно вспоминал, что успел заметить Гласс, и рылся в памяти, проверяя, во сколько обойдется это его самоуважению. Вдруг холодная волна воздуха хлестнула его между лопатками, шум воды стал глуше и на его ребра легли сильные, мягкие ладони.

— Что толку от стюардессы, если она даже спинку мужчине намылить не может?

— Тьфу, черт! — сказал Морган и перешагнул через борт ванны.— Я совсем ошпарился!

Он начал энергично вытираться и только тогда взглянул на нее. Она намыливала колышащиеся груди и, перехватив его взгляд, выпятила нижнюю губу и сказала:

— Ну, тогда намыль ты меня.

— Не умею.

Морган выскочил в спальню и захлопнул за собой дверь.

Из всех женщин, которых он знал, пожалуй, только одна Энн понимала, что в какой-то миг игра кончается. В своем холодном отчуждении Энн искала чего-то еще, кроме внимания, нежности, любовного преклонения. Но у него она этого найти не могла, и, возможно, в нем вообще этого не было, хотя он душу был готов продать, лишь бы бросить неведомое нечто к ее ногам. Вернее, готов был в те дни, когда это еще могло что-то изменить.

Он вынул из чемоданчика чистые трусы, надел их, отыскал носки. В определенном смысле Энн — живое доказательство того, что, даже если мужчина и не знает удержу, мир женщины похож на бескрайние русские степи, где мужчина беспомощно блуждает на краю гибели. Его заманивают, ловят в капкан, уничтожают, и стоит ему сделать хоть шаг по зыбкой, коварной трясине взаимоотношений полов, ему уже негде укрыться и некуда бежать.

Впервые за много лет Морган вспомнил Лизу, свою двоюродную сестру, и номер в отеле «Зеленый лист» — слепящее утреннее солнце, пластиковая мебель, дешевые эстампы и ядовито-пестрый тоненький ковер — все это исчезло, и он вновь увидел большую сумрачную кухню тети Октавии, темный угол за плитой, узорчатый линолеум, круглый дубовый стол посредине на массивной тумбе, вновь услышал, как хлопнула за ним забранная сеткой дверь, когда он выскочил из полутемной кухни на широкое заднее крыльцо.

Багровое солнце спускалось за горизонт. По необъятному небу протянулись полоски розовых облаков, и первый козодой огласил пронзительным криком бескрайние пределы унылой южной земли.

— Лиз! — окликнул он.— Ты тут, Лиз?

— Да не называй ты меня Лиз,— сказала она, выходя из-за угла дома.— Что я, чернокожая старуха, как по-твоему?

Он спустился по крутым ступенькам и взял ее за локоть.

— Куда мы теперь? — спросила она.

— В мой тайник.

Он оглянулся, проверяя, не следит ли за ними кто-нибудь. Дом выходил на задний двор восемью окнами и кухонной дверью: все стекла пылали и переливались оранжевыми бликами, которые напоследок зажгло в них солнце. Но вдруг все они разом погасли, потемнели. Солнце закатилось. Старый дом грозно маячил в вечернем сумраке.

Лиза в это лето была удивительной худой — даже больше, чем в прежние годы, когда они гостили летом у тети Октавии: единственные месяцы, в которые они виделись. Лиза была старше его на год и уже начинала придавать этому некое особое значение. Иногда она набрасывалась на него с непонятной злобой, а потом убегала к себе в комнату и часами сидела там одна.

— Ой, как темно,— сказала Лиза.

Они дошли до тайника, и он раздвинул ветки, показывая ей, куда лезть.