На арене со львами

Моргану он показался постаревшим: больше седины в волосах, больше морщин на шее, руки стали костлявее, а вздувшиеся вены — заметнее. Но узкий рот на смуглом лице, под зелеными очками, был прочерчен все так же резко.

— Да и какое это теперь имеет значение? — сказал Морган.— Я имею в виду старые сплетни. Почему же вам не следовало приезжать?

— Мне не хотелось бы причинять Кэти лишние неприятности. Хотя, что бы я ни сделал, ее это вряд ли заденет. Я для нее пустое место. По крайней мере насколько я мог судить за последние годы.

Точно таким ты был и раньше, подумал Морган. Но Данн этого ее знал. А может, и знал. Если бы Данн страдал душевной слепотой и тупостью, ему вряд ли удалось бы успешно править партией в своем штате. В нем была жесткость, которую многие считали бездушием. Как-то на съезде партийной организации штата Данн решил выдвинуть на должность инспектора-ревизора (или на какой-то другой второстепенный поет) нового человека, и Морган был свидетелем того, как он сообщил совершенно оглушенному человеку, который эту должность занимал, что впредь он ее занимать не будет. Сообщено это было с равнодушным спокойствием, словно Данн продавал подержанную машину или уплачивал мелкий проигрыш в покер. «Послушайте,— сказал он Моргану позднее,— я предпочел бы обойтись без этого, и никакого удовольствия мне такие разговоры не доставляют, но в политике ему делать нечего. Зато теперь он может пойти в юрисконсульты и разбогатеть благодаря связям, которыми обзавелся через меня. У этого, нового, есть свой стиль работы, а если я не буду заглядывать вперед, меня живо выбросят из игры. Этот новый через четыре года будет губернатором». «Этот новый» был теперь губернатором, и, как большинство подопечных Данна, даже неплохим губернатором.

Данн вел игру не ради денег — их у него и так, по-видимому, хватало, а каждый год он получал еще больше, будучи крупным акционером фирмы, которая, однако, к его семье никакого отношения не имела. Почему, собственно, Данн искал политической власти, хотя уже обладал изрядным состоянием, Морган не знал, но был убеждо , что люди в подавляющем большинстве жаждут власти в той или иной ее форме и либо не сомневаются, что сумеют устоять перед ее роковой отравой, либо верят, что заслуживают всех приносимых ею привилегий. Но Морган не мог понять, относится ли Данн к первому типу, ко второму, ни к какому или же сочетает в себе все эти типы разом. И он не знал, что Данн думает о самом себе. Однако Данн был отличным организатором, столь богатым и столь умным, что не воровал, и, кстати, умел думать самостоятельно — три качества, согласно опыту Моргана, крайне редкие в политическом мире, а потому он не мог их не ценить.

В кафе вошел Мэтт Грант, увидел их, помедлил в нерешимости, а потом направился к их столику. Они с Данном заговорили в холодном, спокойном тоне, но когда Морган предложил Гранту присесть, тот показал ему папку с бумагами и, объяснив, что ему надо кое-чем заняться, уселся в стороне.

— Одного у Ханта Андерсона не отнимешь,— сказал Данн.— Его люди верны ему по-настоящему.

— Я к их числу не принадлежал.

— Да, при его жизни. Но зачем вам противиться себе теперь?

— Может, вы и правы,— сказал Морган, когда они заказали завтрак. — Иногда, мне думается, человек не в силах сохранять нейтральность.

— Нейтральность? — Данн отхлебнул кофе, словно прополаскивая рот после этого слова.— Вы, журналисты, говорите о нейтральности так, словно это какое-то благородство. Или честь. Чушь собачья. Нейтральных людей не бывает.

— Неужели вы не чувствуете, как это притягательно, Данн? Беспристрастность. Что-то олимпийское, исполненное строгой красоты.

Данн принадлежал к тем немногим знакомым Моргану политикам — да и просто знакомым (в их числе был и Андерсон),— с кем он мог говорить, оперируя отвлеченными понятиями, чей ум не был ни ограничен, ни тупо сосредоточен на конкретных вопросах и действиях.

— Это я понимаю,— сказал Данн, уставившись на него зелеными стеклами.— Стоять над схваткой, потому что ты слишком для нее благороден. Нейтральность как чистота духа. Но о чем вы, собственно, толкуете? Уж не о том ли,что причины данной схватки недостойны вашего олимпийского внимания? Или о том, что сражаться, становиться на чью-то сторону, делать выбор — все это ниже вашего достоинства независимо от причин?

— «Должен ли был Джон Мильтон спрягать греческие глаголы в тиши своей библиотеки, когда под угрозой была свобода англичан?» Андерсон часто это повторял. Он верил, что сражаться необходимо, во всяком случае верил, пока не… Ну а я временами попросту не верю, что, сражаясь, можно чего-то добиться.

— Так какая же это нейтральность? — сказал Данн.— Это бегство, а может быть, даже равнодушие. А нейтральность — это верх высокомерия.

— Вот именно. Потому-то я и говорил о притягательности. Притягательна мысль, что это все не для нас — вся эта кровь, пот, слезы, что они для тех, кто помельче, кто ковыряется в грязи.

— Вот как вы смотрите на жизнь? Эдак вы действительно возносите себя над схваткой.