На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

…Многоликая наша тетушка «Майя», коль всё дольше живу в ней, печатаю, а оглянешься – превращается она в некий Некрополь. Любопытно бы взглянуть на мое копошение глазами тех, кому лучше нас, глазами ушедших… И вот, как некая крыса обители, фанатичный архивариус, под сворот шестого номера альманаха, подобрался и к этой публикации незабвенного Васи Бетехтина.

Поначалу мне ничего не оставалось, как откопать несколько уж совсем юношеских его произведений и еще раз перепечатать из номеров предыдущих, но счастливый случай столкнул меня осенью 92-го с вдовой покойного Светой Басиной и совершенно новая подборка <…> была скрупулезно вычитана и выписана нами из его трудного почерка, так что осталось еще и на седьмой номер. <…> Но всё равно – многое, очень многое невосстановимо утрачено, уничтожено им же, вернулось в нерожденье. Он был основательно строг к себе, к тому же неуравновешенные нервы и прочие неурядицы посюсторонней жизни… Его натура была мятущейся, легкоранимой, он был малоуживчив со многими из окружения, да и последние не очень-то лелеяли его. Некий, казалось, самый непорушимый круг, постепенно распадался, и Бетехтин остался один, да жена с двумя мальчиками. Впрочем, всплески под винные плески, как память былого, навещали их халупу. Зрение его ухудшалось до – 9, очки всё время разбивались, гипертония захватывала всё глубже, не отставал участковый – «когда на работу?» И суицидные порывы посещали его, но как бы на уровне мрачноватой игры – «чтобы заметили» – выплеск одного из надрывов, да и весь-то он был, словно воплощенный крик поэта и человека, никогда и ни при какой системе не способного ужиться с громадою мирового, особливо нашего, совковского абсурда. Пессимистичен был тон его бытия, энергичным и темным крылом овевала его Муза. Но что-то я всё в мрачных красках, была ведь и другая сторона, та, где мятлики и мяты, теплынь предгорий, цветы любимой, «о, как нам надо жить!» И страх перед власть предержащими – и мальчишеская тяга к авантюризму. Странно! Без очков он удивительно напоминал Пастернака, а в очках Ходасевича портрета Ю. Анненкова. Да Василий и сам рисовал изредка, он ведь окончил художественную школу, но какого-то странного отделения, по окончании его профессия оказалась ненужной. В Беловодском, где они с отчимом и сестрой (смерть матери произошла на глазах Васи-мальчика) поселились, Василий подвизался в мелкотиражной газете, женился на журналистке, но вскорости брак распался и, бродягою, перебрался он во Фрунзе (никак не привыкается пояснять, что это ныне Бишкек).

Василий Бетехтин – большой, настоящий поэт, запевавшая внутри него струна нуждалась лишь в малом толчке, узнавании собратом – и таковой нашелся, это был Игорь Бухбиндер. И песня вырвалась на радость всем нам.

Родился Василий Бетехтин на Алтае в 1951 году. Коротко о себе он написал для 1-го номера нашего альманаха в 1980 году: «Предки из сибирских казаков станицы Чалкар с примесью казахской крови. Биография родителей отличалась романтичностью и нелепостью, что и передалось, видимо, по наследству – недоучивался, доучивался, недоучился, бродяжил, терял, хоронил, находил иное призвание, писал, сидел, любил и не любил».

…Вася Бетехтин!.. Вспоминаю весну 1977 года, г. Фрунзе, литобъединение «Тулпар» («Рубикон»), одна из немногих отдушин для творческого общения в те времена – совершенно бесперспективная в отношении публикаций. И скромничающий отрок я (1-й курс Университета) с товарищем, – а вот и напротив завсегдатаи – и будущие участники «Майи» – мэтр Бухбиндер (с неизменной женою), Богомолец, поодаль бледный, замогильного голоса Соколов, наверно и Захар Креймер[716], да какие-нибудь девочки, идиотски обиженный холодным Бухом киргиз за писание по-русски – в общем, любопытная каша. И вдруг распахивается окно первого этажа и в комнату, подталкиваемый, видимо, Прокудиным[717], влезает с пышной веткой сирени в зубах Вася, с шумом и смехом, немного, конечно же, пьян, и преподносит сирень жене Бухбиндера. Ну а позже – читал.

Я не помню уже, что конкретно, да и какая разница:

Пришли дожди на мягких серых лапах.
Как холодно душе твоей опавшей
Среди листвы ушедшей и пропавшей.
Пришли осенние гремучие дожди…

А может быть:

Август. Одиннадцать. Солнечный воздух утрат.
Август. Так поздно. Так позднее сердце. Так рано.
Будто легчайшие в небо плывут острова,
В призму стакана.
Август. Одиннадцать. Долгой ценою молчанья
Вышел резной, золоченый, закрученный лист.
Без колебания кровь выдыхает звучанья
Радостных рифм – слышу: певчий стоит пересвист!..

Окропленный густым весенним дождем, шепелявящий – он читал, и я помню тот великий час своего внутреннего опыта, нечто мистическое, некое узнавание, когда обдало, пахнуло в меня Поэзией. Бетехтин читал, немного захлебываясь, чуточку невнятно, приходилось внимательно вслушиваться, привыкать, верить, чего-то еще не понимая, но ритм, но музыка – не выпускали уже, ощущение настоящего, живого – было как пробуждение, как зов… То ли другие в тот вечер себя никак не проявляли, то ли всё перешло на разговорчики и хохмы, но после заседания именно к Бетехтину, несколько отдельно от остальных выбравшему себе пространство, я подошел познакомиться. И вот, спустя несколько минут, уже мы закружились под жирной листвой и фиолетовыми фонарями в густых парковых улочках ночного города, и он читал, так, говорил, давно не читал, надо выплескаться – и нашлись благодарные слушатели. Так вот, впервые, чтобы рядом, я ощущал настоящего, живого Поэта.

Мне и не мыслилось показать что-нибудь свое, там и нечего было показывать. Зато он, перерывая тетради, а то на память, читал и свое и других, поразил меня Бухбиндером, прочел «Пьяный корабль» Рембо, от него я впервые услышал имя Мандельштама…

Мы стали встречаться. Критиковал он меня нещадно и по существу. Мы бродили, когда с бутылкой, когда с одним лишь «Памиром», речи его переходили порой на полуисповедальные тона, темы – о жизни его покореженной, о друзьях и не-друзьях, подделывавшихся под друзей (некогда, горе мое, и я попаду в таковые по собственной милости…), о тяжелом детстве и одиночестве, когда хоть вставай и вой на луну.

На какое-то время мы сошлись, порой он ночевал у меня на квартире, но определенные психологические несовпадения между нами давали о себе знать. Смело было бы сказать, что даже в периоды наибольшего сближения мы были друзьями. Тянулся он к Соколову (Нестерову), да они и старше меня были, и уже писали по-настоящему, у меня же тогда случались лишь удачные пробы. Да и я, обретая новый мир литературной богемы, не заострялся на одном лишь Василии. Я изучал каждого по отдельности, многие же из изучаемых были Бетехтину чужды. Следует прибавить, что – живой символ поэзии, – он как бы знал наверняка лишь некий свой ручеек, тропочку и, в то же время, не отличаясь особо широким вкусом и многоприятием, целые области культуры, и особенно религиозной философии, как бы до время не принимал, как «не мое», если только нечто «оттуда» не попадало в круг его творчества. Жизнь его в те годы была скитальческой, бродяжьей – некий «битовский» тип с перекрестка в неуклюжей, несвежей, непосезонной одежде просматривался в нем, – отчужденный, гордо насмешливый, но и беззащитный, близорукий человек, одинокий и неухоженный, гиперобидчивый, ранимый, социально неприспособленный и неприспосабливающийся, – скитался он по киргизской столице, занимался у друзей, не имея возможности хоть когда-то вернуть, – классический тип… Вспоминаю, как частенько и я ударялся с ним в ночные бдения, блуждания, как под утро мы засыпали в каком-нибудь подвале или на опушке парка, а сколько сжег он своих тетрадей «для обогрева» – мол, «здесь не существующее», хотя и был в этом словно неосознанный вызов… Так сгорели и лирическая проза «Железной розы», и «Венок сонетов», мало ли что еще… Когда-то бывал он на родном Алтае, а так ареал его путешествий был обидно узок – до Беловодского, 60 км от Фрунзе и обратно. Однажды лишь выволок его на свои деньги Соколов в Москву, да до Иссык-Куля добирался лишь проездом, когда ездили подлечить сына. Успокоился в Токмаке, бывшем Баласагуне. <…> Из друзей Бетехтину ближе всего был Соколов (Нестеров), но как только я начал наезжать из Пскова с новыми идеями, как всё чаще стал заговаривать о путях потусторонних, Божестве, Йоге, – Василий как-то демонстративно стал отстраняться. Ко всему прочему здесь замешивалась некая ревность, что мы более находим общих точек с Соколовым, Василия это раздражало.

…Но в тот далекий год нашего знакомства Бетехтин еще твердо чувствовал «свое» в этом мире, и надрывный голос его доносил до нас блестящие образцы с его поэтических небес, и, как бы в дальнейшем, не всегда ровном, не складывались отношения человеческие, – всегда хотелось его стихов. Последние годы он жил трудно, быт как-то по-особенному томил его, хотя и женился он на талантливой и любящей его женщине. Тут демонстрировался судьбою печальный парадокс: писалось на лавочках, в случайных ночлежках, подвалах, а в этом уюте он становился всё нервнее, болезненнее, писал всё меньше, пил. Даже (а не без хитринки ли?) констатировал свое «засыхание», что вы, ребята, «далеко выше меня ушли» и проч. Странно, этот человек никогда не видел моря, но как мощна в нем его струя, волны, гудящие берега, а какое въедливое до мельчайшей детали было у него воображение. А сколько, если вчитаться, не надрывных, а именно умиротворенных стихов. Его порыв, прорыв стихии порою и создают у слушателя ощущение драматизма рушащейся судьбы, но даже если это и так – то здесь его, бетехтинский, неповторимый метод, его путь…

Ах, будь ты благословен и проклят, мой демонический танец побега в 85-м году! Васе там это уже всё безразлично, суд памяти – для пока остающихся здесь, но свой долг собирателя и издателя истинного искусства я не брошу, не оставлю до Страшного суда… Обманным путем арестовали меня в его доме, и всё еще так подводилось – чтобы я и думал на Васю, как «сдавшего» меня… Но я так не думал, я ёрзко окунулся в отработку кармы, расплачиваться за всё в себе дурное, выхлестывавшееся и на людей. Мы больше не виделись с Бетехтиным после моего освобождения в 1986 году… <…>

Захар Креймер, что сумел вычитать, перепечатал, молодец, Васины стихи, да и вдова отнюдь не всё отдала Соколову, у которого тоже нечто скопилось (в последние годы они с Бетехтиным не общались) из бетехтинского наследия, да только Соколов распорядился с ним, мягко говоря, неординарно – из всех, как он выразился, обрывков, он создал компилятивные, причем не без претенциозности и личных намеков, поэмы, и таким «андрогинным» способом явился какою-то частью как бы и Вася, но и вовсе не он. «А где же те “обрывки”, из которых ты взял сие?» – ошарашенно спросил я. «Да чего там, выбросил. Там и Светке были они не нужны, откопал в мусорном ящике…» Что ж на это мне было сказать редактору? От него же я и узнал, что Василий покончил с собой, объелся таблеток и помер. Так и стало считаться, пока не увидел я Свету. Да, Василий попал в больницу, в Токмаке, куда они выменяли свою халупу и очень удачно, попал с сильнейшей гипертонией, плюс ужасно опухли ноги и отказали почки. Нужно было доставлять в более модернизированные столичные условия. Васю положили на диализ – отойдет – не отойдет… Месяц вытягивали его, как могли, но не спасли. Светлана за всё это время не сумела, не нашла ни одного из друзей или знакомых, день и ночь сидела у его постели. И умер он 15 февраля 1987 года, схоронили жена да чужие люди с ее работы – в Баласагуне (Токмаке) его могила. Я не навестил ее – мы лихорадочно восстанавливали его архив. В перспективе рассчитываю издать отдельной книгой с лиричным обстоятельным предисловием, может быть. Из переводов его сохранились крохи, а переводил он предостаточно, из рисунков, кажется, совсем ничего. Прости, Василий, или не прощай, но всех тебе благ. Там, где ты ныне. С усмешкою можно добавить, что так уж сыграл Неизреченный Творец перемен. [Майя. № 6. С. 497–502]