На берегу Красного моря

— Мудрый шейхъ, — вдругъ произнесъ онъ, обращаясь въ предводителю съ ятаганомъ въ рук,— московъ-паша не волкъ и не гіена; онъ не боится арабовъ. Его спутники также. Ихъ чудныя малыя ружья (такъ называютъ арабы револьверы) посютъ много смерти между сынами пустыни, и московскій паша найдетъ себ дорогу по трупамъ своихъ враговъ… Но ты, шейхъ, если и избгнешь смерти отъ руки москова-паши, то не уйдешь отъ его мести… Твоя голова будетъ сушиться на солнц {Рашидъ разумлъ здсь египетскій способъ казни грабителей, которыхъ отрубленныя головы вывшивались на воротахъ городовъ, пока не истлвали совершенно.}, чтобы вс знали, что московъ шутить не любитъ. Рашидъ замолчалъ и вынулъ револьверъ, хладнокровно взводя его курокъ; вс мы послдовали его примру; передъ строемъ арабовъ, склонившихъ свои копья, какъ бы по данному сигналу, затрещали взводы восьми револьверовъ… Шейхъ, испуганный зловщимъ трескомъ страшнаго, въ понятіи арабовъ, оружія, невольно отступилъ, весь строй арабовъ осадилъ верблюдовъ также.

Юза крикнулъ на нашихъ верблюдовъ, и мы приблизились снова къ арабамъ, которые изумленно смотрли на насъ, не зная, что предпринять.

— А чтобы теб, старый шейхъ, не дожидаться долго, — прибавилъ энергически Рашидъ, видя смущеніе арабовъ, — я отрублю теб голову сейчасъ, какъ мн приказываетъ московскій паша. — Съ этими словами онъ взмахнулъ надъ головою шейха ятаганомъ, но старый арабъ ловко увернулся. Я трепеталъ на эту отчаянную выходку Рашида, думая, что еще секунда, и мы будемъ разорваны оскорбленною толпою арабовъ, но эта выходка и спасла насъ. Старый шейхъ просилъ пощады, какъ ни въ чемъ не бывало. Рашидъ соскочилъ съ верблюда, взялъ за поводъ его и повелъ прямо на полукругъ арабскаго строя. Цпь разступилась съ удивительною быстротою и пропустила насъ, все еще державшихъ револьверы на готов. Я видлъ, что насъ провожали свирпые взгляды, горвшіе изъ-подъ черныхъ рсницъ дикарей, видлъ какъ судорожно нсколько рукъ схватывалось за копья и за ручки ятагановъ, слышалъ скрежетаніе зубовъ шейха и лязгъ бряцающаго оружія, но никто изъ враговъ нашихъ не шелохнулся, чтобы погрозить намъ даже однимъ жестомъ, — такъ велико было обаяніе револьверовъ въ Синайской пустын, и такъ дйствительна была ршимость четырехъ человкъ, очертя голову, бросившихся на проломъ. Мы не гнали верблюдовъ, но они сами, какъ бы чуя опасность, которую едва миновали ихъ хозяева, удвоили шаги. Долго еще мы шли, озираясь на черную группу людей и верблюдовъ, которая оставалась неподвижною, по крайней мр, впродолженіе получаса, пока наконецъ не двинулась по берегу по направленію къ Эль-Тапсу и не скрылась на береговомъ изгиб. Мы избавились еще отъ одной опасности и благодарили Провидніе, давшее возможность намъ такъ счастливо и такъ славно пробиться черезъ толпу дикихъ сыновъ пустыни. Героемъ дня былъ Рашидъ, и вс ему отдавали должную дань благодарности; даже соперникъ его Ахмедъ, увидавъ, что арабы удалились, произнесъ отъ души: — У Рашида храброе сердце, онъ хорошій другъ, эффенди. — Не много было сказано въ этихъ словахъ, но я замтилъ, что для Рашида эта похвала соперника стоила всхъ моихъ благодарностей, исключая, разумется, денежныхъ.

Эту ночь мы провели на самомъ берегу моря, ршившись караулить по очереди свой ночлегъ, такъ какъ не могли еще успокоиться вполн на счетъ безопасности со стороны арабовъ, которые во всякомъ случа находились недалеко отъ васъ. Несмотря на значительную усталость и изнеможеніе, я долго не могъ уснуть подъ подавлявщими впечатлніями дня и въ раздумьяхъ о предстоящемъ пути. Только бы добраться до Акабы, думалось мн; дальше не простирались мои горячія желанія, но до нея, кажется, намъ не дойти… Недалекій вой гіены прервалъ мои размышленія. Отъ него повеселло на моей душ. Въ мертвой пустын мы не слышали гіены впродолженіе многихъ ночей; он воютъ недалеко отъ жилыхъ или, по крайней мр, не мертвыхъ мстъ. Это размышленіе ободрило меня настолько, что я съ наслажденіемъ засыпалъ теперь подъ отвратительный стонъ гіены, когда прежде дрожалъ отъ одного вида этого трупнаго животнаго.