На берегу незамерзающего Понта

По́лина улыбка заставила его перевести дыхание. Оказывается, все это время Иван сдерживал даже его. Он никогда не молился, никогда не ходил в церковь. Сейчас почему-то пришло в голову, что на службе должно быть так же. Откровение. Очищение. Ее любовь к нему.

Он протянул к ней ладонь и тихо сказал:

— Вот чем ты без меня занимаешься…

— Не только этим, но в общем-то… Тебе как?

— Круто, — как ком проскочил, стало легче. — Очень… Наверное, других инструментов не надо.

— Не уверена, но тебе виднее.

— Запишешь ее со мной?

— Ну давай попробуем, — усмехнулась Полина.

— Я тебя люблю.

Она бросила на него быстрый взгляд — чуть растерянный и обеспокоенный. Два признания в один день… Такие разные… но ведь это правда. То, что она сказала: с Мирошем она — его. А со Стасом — никакая. Полина ответила не сразу. Собралась с духом, закрыла инструмент и улыбнулась.

— И я тебя люблю…

Отчаянный жест, с которым Иван притянул ее к себе, был последним, что она вспоминала осмысленно и четко. Потом было его хриплое дыхание ей на ухо, руки — то и дело встречающие друг друга на их телах, то сжимающие, то скользящие. И его, и ее. Толчки — от которых она смотрела в потолок шальными глазами. Закручивающееся спиралью наслаждение внизу живота. И бесконечная нега, туманом расползающаяся по ее комнате, захватывающая все предметы и все уголки мира, что она знала с самого детства.

* * *

Ему казалось, в ярком свете, льющемся в зал сквозь огромное во всю стену окно, легко поймать тонкие нити солнечных лучей. Руку протянешь, и вот они. Отражаются на коже, почти просвечивая ее между пальцами, словно и ладонь — стекло. Мутное стекло человека, непроглядное и оттого загадочное.

Крошечные пылинки, говорят, это тоже бывшая кожа — облетевшая с тела частица жизни, лишенная навеки души. Или это он где-то прочитал? Танец пылинок в слепящем рассеянном по залу свечении — танец увядания. Завораживающий, оторвать взгляд от которого почти невозможно, едва только разглядел.

Звуки фортепиано и гитары из колонок, да его собственный голос в них — тоже лик бесконечного увядания в этот октябрьский теплый день.

Никогда прежде ему так легко не писалось. Никогда прежде он не чувствовал подобной гармонии и согласия между миром и самим собой. Несмотря на чешущуюся икру правой ноги, трогать которую ему было решительно нельзя — «а не то краска поплывет», как наставлял его мастер. Несмотря на то, что накануне они насмерть поссорились с Полькой из-за этой татуировки. Она ворчала — накладывая мазь, он вспылил — незачем его, взрослого мужика, пилить. Потом мирились, пряча его черно-белый маяк и полумесяц в стиле стимпанк под повязкой на ночь.

«Лучше бы ты бороду побрил, а не ногу для татухи», — пробухтела напоследок Зорина, уже почти не сердясь, когда он уходил. И Мирош понимал, что простор для ее подколов теперь широчайший.

Они оба вернулись в Одессу в августе. Иван немного раньше — кроме контракта, настигли проблемы с Гапоном. Полина, несмотря на еще продолжавшиеся каникулы, чуть позже, через неделю. Потому что вдали не мог ни один из них — Иван и так ежедневно носился между городом и поселком, пока однажды не забрал ее с вещами и не перевез в арендованную Татьяной Витальевной квартиру.

Проблемы с Гапоном кое-как разрешились. Благо Дмитрий Иванович помог разобраться. Как — Ваня не спрашивал. Ему хватило того, что отец, скрежеща зубами, выдал в итоге всей этой истории: «Я больше твоего наркомана вытаскивать не собираюсь. А тебя предупреждаю: хоть раз застукаю обдолбанным — сидеть будешь с этим выблядком в соседних камерах и за косяк научишься подставлять свою сладкую задницу местным глиномесам. Знаешь, как на зоне опускают?»

Так отзвучал их самый жесткий профилактический разговор в воспитательных целях с тех пор, как Мирош окончил одиннадцатый класс. Но Иван и сам отдавал себе отчет в том, что, пожалуй, готов был услышать что-то и похуже. Например, о репутации члена семьи государственного мужа. Но обошлось. Главного у Мирошниченко-старшего было не отнять. Сын по-прежнему оставался самым важным в его жизни. Даже среди сотен людей и дел, не оставлявших от него самого ни клочка человечности.

Но лечиться Гапон отказался наотрез. Потому что считал, что не от чего. Так и тянулось. Скачкообразно, от события к событию, затмевавшему назревающий конфликт несоответствия внешнего и внутреннего. На радио запустили уже три их песни. На две из них планировались съемки клипов. Иногда Иван приезжал домой за полночь. И не помнил, как его собственное имя.

Университет забросил.

Вера Генриховна на ходу пыталась впихнуть в него побольше еды перед выходом из дому.

А жил он в студии звукозаписи и в этом самом акустически и технически идеальном зале позаброшенного клуба «Гараж», арендованного для репетиций.

Спасал телефон. Спасал мессенджер. Спасало высвечивающееся на экране лицо Снежной королевы. Как глоток воздуха.

Виделись они почти каждый день. В любое время побитой собакой он полз к ней, зная, что примет. Даже просто поспать.