На берегу незамерзающего Понта

— И я не думаю, что у этого… слишком высокая, — скорее себе, чем Самерину, проговорил Стас. — Вот что: надо раскручивать это дальше. Считай, что я дал тебе указания и полную свободу действий. Я хочу знать, кто в органах в этом замешан, кто конкретно не дал хода. И по максимуму — как это связано с Мирошниченко. Чтобы прямые доказательства были, чтобы можно было его имя в открытую называть. Ясно?

— Ясно. Он, конечно, решал это на своем уровне, но всегда найдется кто-то незначительный, на кого просто не обращают внимания.

— Значит, найдешь мне этого незначительного, Николай Ильич. Если попортить Димону шкурку сейчас, посмотрим, с чем он на выборы пойдет. И даже если… недоказуемо… достаточно подымить. Задание понял?

— Понял, — в подтверждение сверкнули лысина и стекла очков.

Самерин был понятливым работником. Это качество Штофель ценил в подчиненных. Так, как ценил хороший кофе и элитный алкоголь. Вот только сейчас, в состоянии крайнего возбуждения от нахлынувшего осознания, что есть ниточка, он почти не чувствовал вкуса все еще горячего напитка.

Стоило признать, отпускать Стас не умел. И не умел смиряться. Поражения несли почти физическую боль, и он никогда их не признавал. Наверное, потому из него вышел толк, и при своем отце он не стал золотым мальчиком, который слабо представляет себе, откуда берутся деньги. Стас сам их зарабатывал. В отличие от золотого мальчика Ивана Дмитриевича, которого предпочли ему.

Штофель докапывался до сути, раскапывал до самого дна. Выбирал золотые жилы до последнего самородка, когда среди грязи почти ничего нет. А вдруг под жижей — нефть?

Фото Полины Зориной с рабочего стола его домашнего кабинета так и не исчезло. Там они были вместе: она прилежной ученицей в изящном платьице стояла рядом и глядела в камеру, ослепительно улыбаясь, а он, со свойственной ему ленцой, держал в руках бокал шампанского — уж лучше бы ее ладонь. Фото с годовщины семейной жизни Вадима Соколова. Они хорошо смотрелись вместе. Он и его девочка. Чистенькая, беленькая девочка.

Два месяца ни черта не исправили. Она не прибежала, не вернулась, не одумалась, хотя пару раз он ей звонил просто поинтересоваться ее делами, что иногда делал и раньше, но и теперь по-прежнему не желал пропадать с радаров. И ей пропадать не давал, всем видом демонстрируя, что можно оставаться друзьями, — затем и затеял ремонт в ее академии, прикрываясь благотворительностью. Затем то там, то здесь рекомендовал ее для выступлений у каких-нибудь общих знакомых — подобных тому, на котором они познакомились. Исподволь, так, чтобы она не знала, а он мог случайно столкнуться с ней, не выглядя при этом навязчиво.

Но именно в эти невыносимые дни Штофель впервые узнал, что такое — лишиться чего-то важного, к чему привык и, оказывается, не ценил, как до́лжно. Почвы под ногами. Ориентира. Спокойствия. Иногда ему казалось, что у него кожу у висков оттягивают в стороны, отслаивая ее от черепа. И чем дальше — тем мучительнее боль.

Нет, он развил деятельность. Нашел применение собственной не выкипевшей злости на Полину с ее предательством — да, предательством. Больших результатов это не давало, но не без гордости он следил за тем, как предприятие его отца перехватывает заказ, важный для семьи Мирошниченко. Хоть так долбануть, утешить задетую гордость. Капля в море. Но что еще он мог в сложившихся обстоятельствах?

Ждать. Только ждать. Выжидать.

Но в это утро он уже точно знал, чего ждет.

* * *

День был странным.

Если совсем честно, и утро было странным. Проснувшись, Полина точно знала, что в кровати она одна, но оказалось, что и в квартире, кроме нее, никого нет. Для надежности она пару раз окликнула Ивана. Ответа не последовало. Безответным остался и ее звонок. Уже в маршрутке по дороге в академию она отправила очень обиженную эсэмэску: «Вот всё!», — в надежде, что любимый Фастовский вернет ее, Полину Зорину, взрослую барышню двадцати одного года от роду, к действительности. Но и тут она ошиблась.

Занятие проходило… тихо и мирно. Она исполняла Рахманинова. Фастовский что-то писал в журналах. Она делала ошибки, а Фастовский продолжал писать в журналах. Полина чувствовала неладное. От этого нервничала и ошибалась еще больше. Бухтела себе под нос, но и это оставалось приват-профессором незамеченным.

Из аудитории Полька вылетала с ускорением, которое ей придала апофеозная реплика Аристарха Вениаминовича:

— Молодец, Зорина. Столько времени в академии, сразу видно — не зря.

И летела по коридорам, никого не замечая, пока не была перехвачена Павлиновой буквально за рукав блузки.

— Э-э-э! — выдала подружка, только подчеркивая этим умозрительным междометием грандиозность момента.

Полина взглянула на нее совершенно растерянными глазами и, глубоко вздохнув, сказала:

— Чуть поменьше, всего лишь я.

— Вот сейчас ты заговорила на марсианском! Кто тебя обидел, ребенок? Будто из пушки тобой выстрелили!

— Никто. Понимаешь? Никто!