На берегу незамерзающего Понта

Уже потом, позже, в тишине, прерываемой их дыханием, звучавшим сильнее и лучше, чем любая из его песен, он нависал над ней, перехватив рукой за талию и притискивая к своему боку. Их ноги переплелись. Особое удовольствие было в том, чтобы бедром, касавшимся мягкой, влажной, сокровенной ее плоти, ощущать исходивший от нее жар, в котором томились оба. И обводить пальцем контур губ, носа, бровей. Если из забрезживших сумерек восхода был выход — то здесь, в ее полуулыбке. В ее зажмуренных глазах. Просто идти следом, туда, куда ведет. И как бы ни был долог путь — надеяться, что он никогда не закончится.

Потом Мирош и сам зажмурился, уткнулся носом в ее светлые волосы, ярким контрастом — его тьмы против ее света. И тихо пробормотал, щекоча губами ухо и с этим движением ощущая ее всю, теплую, мягкую, уставшую:

— Прости. Испортил тебе вечер… я не хотел, честно…

— Не надо, не думай, — она скользнула ладонью по его коже, все еще горячей, чуть влажной. — Есть ты и я, остальное неважно. Всё неважно.

— Я знаю, просто… ты не должна была видеть. Такого — не должна.

— Глупости, — прошептала она.

— Самая большая глупость здесь — то, что ты впустила меня. Я безмозглый, до добра тебя не доведу, — теперь он, кажется, улыбался, все так же, в ее волосы.

— Ты хочешь, чтобы я тебя выгнала? — она тоже улыбнулась.

— Уже не получится. Я уже проник сюда, — Мирош коснулся ее лба. — И меня там много. Очень много.

— Да я и не собиралась. А сам уйдешь — буду бегать за тобой собачонкой и смотреть влюбленными глазами.

Он поднял голову и по-настоящему растерянно взглянул на нее. Переваривать ее слова долго не стал. Просто раскинул по подушке светлые пряди, взял в ладони ее лицо. И медленно сказал:

— Зо-ри-на… мне тебя Рождество подарило, да?

— А мне тебя — дурацкий поезд, — рассмеялась Полина и распахнула, наконец, глаза. Поймала его даже в темноте блестящий взгляд и едва не замурлыкала, как довольная кошка. — А ведь я случайно на него попала.

— Совсем?

— Совсем.

— В первый класс Интерсити попадают случайно?

— Неважно, — выдохнула она и приблизила к нему свое лицо. — Поцелуй меня.

Все неважно. Все неважно и глупости. Когда его собственный подарок с рождественского рейса Оркестра продрогших сердец хочет целоваться. Полина права. Главное — они встретились. И Полина снова права: главное — они есть.

И только когда она заснула, в конце концов, на его плече, Мирош все в той же тишине дремлющего дома, осознавая всю прелесть наступающей субботы, куда-то к угасающим в окне звездам тихо шептал вспомнившееся и переплетенное с ее телом и дыханием — и вместе с тем едва-едва пришедшее в голову:

Мне до Луны — вечность,

А до тебя — сколько?

Вырулить — да по встречной,

Пусть в никуда дорога.

Мне до тебя секунды

И до тебя столетья.

Я отыщу в Подлунье

Память о нашем лете.

Будут светить зори —

На потолке млечном.

Мне до тебя — море.

А до Луны — вечность.

* * *

— Ни свет, ни заря! Ты вообще спишь? — Штофель сидел в своем кресле, потягивая крепкий кофе, сваренный домработницей. Вторая чашка стояла на журнальном столике напротив него. Еще чуть дальше расположился Самерин — серьезный и собранный. Он всегда был серьезным и собранным, сколько Стас его помнил, а это больше десяти лет.

— Служба не позволяет, — строго ответил Николай Ильич, блеснув затемненными линзами очков и лысиной.

Хорошая собака ест у хозяина с рук, а чужака порвет в клочья. Стас кивнул и, следуя этому принципу, проговорил:

— Завтракать или к делу?

— Кофе будет достаточно, Станислав Иосифович, — Самерин положил перед собой на невысокий стол тонкую папку, и поднял глаза на своего визави.

— Тогда угощайся, — Стас усмехнулся и чуть шевельнул бровью. — Что там у нас?

— Много разного. Из последнего — прикрыл дело одного из друзей сына. Олег Гапонов. Наркотики. Чуть не умер от передозировки. Дело могли инкриминировать по многим статьям. Но вмешались адвокаты Мирошниченко. Гапонов — клавишник в группе Мирошниченко-младшего, «Мета». Все случилось в Затоке, во время фестиваля, который там проходил. Организаторы так и остались в неведении, почему на концертах выступала Полина Дмитриевна, вместо заявленного Гапонова.

Самерин сделал паузу. Штофель вдохнул, сообразив, что почти и не дышал.

— Замяли? — вытолкнул он из себя.

Николай Ильич коротко кивнул.

— В какой больнице он лежал, я так понимаю, известно? Можно выяснить, кто этого торчка принимал, что там было? Или уже?

— Уже. Дежурный врач, лечащий, младший персонал. Говорят неохотно, но я пока и не нажимал, — Самерин снова замолчал, выжидая реакции Стаса. Та последовала немедленно — Штофель вошел в азарт.

— Выдернуть это все наружу возможно?

— У любого вопроса есть своя цена.