На безымянной высоте

Двери скрипнули, я вздрогнул. Испуганно моргаю глазами: на первой же странице анкеты — жирная фиолетовая клякса. Это ручка выскользнула из пальцев, когда я незаметно задремал, клякса на анкете — это уже не годится. Беру другой бланк. Предусмотрительный майор дал мне их несколько штук. Но теперь в мою душу вкрадывается сомнение: смогу ли я стать настоящим командиром, ну как Байрачный, как Походько или наш комбриг?..

Двери снова скрипнули. Быков подходит ко мне.

— О, так вы еще ничего не сделали! — говорит удивленно и осуждающе. — Не тратьте времени, пишите! Совещание скоро кончится, и Походько заберет вас в батальон. А тогда опять — ищи ветра в поле. А ведь завтра — наступление.

За дверью — покашливание, топот сапог, басовитая команда разводящего. Смена часовых.

Чтобы было виднее, подвигаю еще ближе «молнию», даже чуб потрескивает. Крепко Зажимаю ручку, не сделать бы снова кляксу. Пишу.

В противоположном углу комнаты за шкафом, на разложенном на полу полосатом матраце, кто-то беззаботно храпит. Двери снова скрипят, на этот раз как-то протяжно, будто тот, кто входит, не может в них протиснуться. Оглядываюсь. На пороге стоит капитан Чухно. Он прибыл в нашу бригаду сразу же после боев на Орловско-Курской дуге. Вначале был командиром танковой роты, затем назначили его в первый танковый батальон. Но вот уже месяца два занимает должность начальника склада горюче-смазочных материалов. То ли он не может ладить с людьми, то ли люди с ним…

Он не спеша подошел к столу, за которым сидел майор Быков.

— Все раздаешь награды? — спросил, показывая глазами на бумаги, очевидно наградные листы.

— Раздаю, — неохотно кивнул Быков.

— Боишься, что Монетный двор останется без работы, если ты не умеришь свою щедрость?

— Боюсь не этого… Боюсь, что воины, которые страдают и гибнут в окопах или стальных коробках, не простят нам, если мы их обойдем, не отметим их мужества, их героизма. Возможно, слышал, как они говорят по поводу наград: «Родина не забудет, не забыл бы командир!» Так-то вот…

— Но ведь не все, которые гибнут или попадают в госпиталь, заслуживают того, чтобы их отметили. Сначала нужно докопаться: что у него в мыслях!

— По-моему, капитан, каждый из них уже здесь, на фронте, показал, кто он такой. А что касается погибших, считаю, тебе известно — мертвые все герои. И живым надо верить.

— Это-то известно, но проверить лишний раз, для уверенности, не мешает.

Чухно, заложив руки за спину, пронес свои тяжелые, массивные плечи через комнату.

Уже с порога бросил Быкову:

— Ну я пошел. Бывай!

Быков промолчал.

Когда затихли тяжелые шаги за дверью, я спросил:

— Товарищ майор, давно ли вы знаете капитана?

— Да уже, наверное, с полгода, ну с того дня, когда он прибыл к нам. А что? — смотрит на меня.

Я смутился. Но, встретив искренний, поощряющий взгляд, который вызывает доверие, произнес:

— Вам не кажется, что он просто полон недоверия к людям, ко всем — кого знает, кого не знает?

По усталому лицу Быкова пробежала чуть заметная грустная усмешка, а может быть, это только мне показалось, может быть, это качнулось пламя.

— Такие, я бы сказал, категорические выводы делать после первой встречи с незнакомым человеком — дело довольно рискованное. Это просто неосмотрительно.

— Почему же первой? Я с ним довольно часто встречался. Мы ходили десантом на их танках… Но лучше меня знает капитана Чухно старший сержант Чопик.

Еще до войны Чухно — он тогда был лейтенантом, служил в Одессе — сватался к сестре Петра. С полгода обивал порог их квартиры… А Галина выскочила замуж за Паньку-мичмана. Разозленный Чухно грозился: «Ну я этого так не оставлю, не прощу. Я отомщу за себя и Галине и Петру…»

…Дописываю автобиографию торопясь, потому что в коридоре шум и топанье ног — наверное, закончилось совещание.

В конце страницы вывожу: «10 марта 1944 года. Ю. Стародуб». Положил бумаги на стол перед майором.

— Разрешите идти?

Он жмет мне на прощание руку.

Комбриговский «виллис», мигая фиолетовыми — для светомаскировки — фарами, торопился. Был пятый час утра.

— Хотя бы удалось выкроить какой-то час подремать, — вздыхает лейтенант Покрищак. — Голова, как пустой котел, гудит, уже на плечах не держится.

— А вы бы научились спать на ходу, как тот разведчик у Сокура, — посоветовал зампостроя. — В походе возьмет кого-нибудь под руку, идет и спит.

— Горе научит есть коржи с маком, — добавил кто-то.

— Если коржи, да еще с маком, так это не беда, — зампостроя осторожно потягивает папиросу, которую затем по привычке прячет в рукаве.

Машина подскакивает на искореженной снарядами и минами дороге, тормозя, объезжает круглые воронки от бомб, ребристые скелеты сгоревших автомашин, раздавленные танками орудия. Кое-где еще светятся, тлея, головешки. Стоит угарный смрад горелого железа, пороха, шерсти и еще чего-то, похожего на серу, что вызывает удушье. Вдруг этот смрад заглушается острым специфическим запахом… Проезжаем мимо двух автоцистерн, зияющих дырками.

— Везли в Тернополь не только боеприпасы, а и «горючее», чтобы поднять боевой дух гарнизона, — заметил Покрищак.