На безымянной высоте

После долгого молчания Петр отзывается:

— Я только вечером услышал, что Федя Перепелица жив… Думал, что он, как и Федулов, погиб. А оно, видишь, повезло…

Доносится команда:

— По машинам!..

— Ну, бывай! — жму Петру руку.

— До встречи!

* * *

Перед строем комбриг Фомич сказал:

— Мы должны первыми прорваться в Каменец-Подольский и выбить оттуда фашистов. Так вот, максимум внимания на марше! Врага можно ожидать в любую минуту с любой стороны. Впереди, кроме разведки, кроме трех наших танков, больше никого. Ваш батальон будет во главе колонны. Противник может не тронуть разведку, чтобы не обнаружить себя. Ее пропустит, а ударит по основным силам, по вашей колонне. Поэтому будьте внимательны. Не отставайте от машины ни на шаг! — Фомич откашлялся хрипловатым, глубоким кашлем — видно, носил в себе застарелую простуду, — добавил: — Мы должны перерезать пути отступления немецким войскам, которые находятся северо-восточнее Каменца. И чем быстрее мы это сделаем, тем меньше будет потерь… Конечно, мы идем не одни… За нами части Уральского корпуса. Сила большая. Но еще раз повторяю: мы — первые, а первым в бою всегда тяжелее… Но я уверен, что справимся. Как вы, гвардейцы, думаете?

— Справимся! — гудим, хотя и негромко, но довольно слаженно.

— Ну, вот, договорились! Тогда по коням!

Все разбегаются к своим машинам. Наш танк близко. Я, Николай Губа да Макар Пахуцкий спокойно усаживаемся на жалюзи. Видим, как комбриг Фомич легко и ловко вскакивает на свою командирскую «тридцатьчетверку» и ныряет в люк башни, не прикрыв за собой тяжелой крышки.

Никто по тебе еще не стрелял, ты не заметил ни одного немца, а кажется, что целятся в тебя со всех сторон. Целятся из придорожных кустов, из перелесков, кустарников, из густых прошлогодних бурьянов, из темных балок, с невысоких холмов, даже из придорожных канав.

Невольно съеживаешься, сжимаешься в тугой комочек, и тебя все время не оставляет острое, мучительное чувство тревоги.

Болезненное, тревожное чувство, что в тебя «целятся отовсюду», сразу пропадает, как только прозвучит где-то пушечный выстрел или очередь из автомата. Тогда ты уже знаешь, где притаился враг, знаешь, что должен делать…

Но мы вот уже часа два, а то и больше едем по вражеским тылам — и ни одного выстрела. Потому чувство тревоги нарастает с каждой минутой.

В такие минуты я почти всегда думаю о партизанах. Ведь они месяцами, а то и годами живут во вражеском окружении. К этому чувству нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к боли, с ним можно лишь примириться.

Правда, партизаны хорошо знают местность, где они располагаются, знают, откуда ждать врага, даже его численность и боеспособность. Они, по возможности, маскируются, ищут природной защиты: в непроходимых лесах, болотах.

Мы — в худшем положении: мы не знаем, где подстерегает нас опасность на этом долгом пути. И замаскироваться не можем: едем открыто, не лесом или полем — там весеннее бездорожье, танкам не пройти, — а мощеными дорогами.

— Глупые фрицы, — торопится вставить словцо Губа на короткой остановке. — Засели бы в кювете у дороги. Подождали бы, пока вся колонна поравняется с ними, и чесанули бы по нам из пулеметов и автоматов… Успели бы всех укокошить, как куропаток. А сами — ходу. Танк за ними через поле не побежит. Завязнет.

— А ты бы на месте фрица усидел в кювете, когда бы на тебя вот такое железное страшилище лезло? Скажи, усидел бы? — допытывается Пахуцкий. — Фриц же не знает, что его не приметили метров за сто или двести. А как заметят, как дадут по нему из пулеметов или пушек да еще и гусеницами проутюжат? Хотел бы я видеть, долго бы ты сидел в открытом ровике перед колонной вражеских танков с автоматчиками на борту… Хотел бы!

— Если хорошо замаскироваться, то и высижу. Высижу, не давая о себе знать…

— То-то и оно, — смеется Макар. — Может быть, и сейчас они где-то притаились в кустах. Да «не дают о себе знать». Притаились и дрожат, слушая, как гудит земля…

Мелкие снежинки холодной мошкой прилипают к лицу, проникают за ворот шинели и тают. Шапки и шинели уже побелели…

Перетасовка в колонне закончилась: колесные машины и бронетранспортеры уже подтянулись, в хвост стало несколько танков. Снова заревели моторы, и длинная цепь двинулась.

Все вокруг побелело. Чернеют только две узкие ленты на дороге: ее утюжат десятки или, может быть, сотни гусениц да колес.

К рассвету так заметелило, что мы двигались как в белом мраке. Несколько выстрелов подряд из пушек разорвали сонную утреннюю тишину и сразу сняли щемящую боль с души. Исчезла тревожная неизвестность.

Как-то на одной из недолгих остановок, то ли в Сидорове, то ли в Скале-Подольской, Губа обеспокоенно допытывался:

— Ты, Стародуб, заметил, что еще не было ни одного боя, а колонна тает? Теперь сзади нас едет значительно меньше танков, чем в начале марша.

— Ничего удивительного, — выскакивает с ответом Макар Пахуцкий. — В каждом населенном пункте мы оставляем свой небольшой гарнизон: несколько танков да с десяток автоматчиков.