На бобровых тонях

— Николаевна, и сена и даже муки на блины будет достаточно. Вальцовочку привезем. Вот увидишь тогда. Всего добьюсь для своих ловцов, только бы пошло дело. — Малинин поднял полную рюмку. — Слыхал я тут у вас, Николаевна, присловье такое: все бобры добры, одна выдра лихая. Так выпьем же за то, чтоб и выдры все тоже были добры! — И выпил. Закусил немножко, выждал, покуда отец и мать выпьют, повел рассказ про свою жену. — А моя-то, думаете, мирно-спокойно меня отпустила? Полгода скоса глядела, покуда я не уехал… Подрались даже при отъезде: она меня за чуб, а я — ее… Такое оно житье: тут и заботы, и тревоги, неприязнь, и ревность дурацкая — все тут свилось в один клубок так, что и не распутаешь его. Где ж это — ого! — кто жил, чтоб все хорошо было? А вот приедем с речки, помоемся в бане, попьем чайку — и радость! Так что, Николаевна, будем мириться?

— А мы же и не ругались…

Малинин начинал нравиться матери. Говорил он как раз о том, что и ее тревожило и волновало. Вдумчивый и, наверно, практичный человек этот Малинин. А что стал охотником, так он, может, и не по своей воле — послали. Мать рассказывала ему, как Граська ее раньше и не думал про охоту.

— …А пришел с войны калекой, купил ружье да и повадился ходить в лес, пропадает там целый денечек. Оно, может, и хорошо, что пристрастился к охоте: хоть поокреп малость после ранения. А то, знаете, тут у нас уже говорили, что у него, когда он курит, дым из левого боку идет… Чего только люди не придумают!.. Уж и вправду, на чужой роток не накинешь платок…

— А что? Чистый воздух много значит. День по лесу ходишь, а про еду и не вспоминаешь — лишь бы курить было что. — Отец подымается из-за стола, надевает суконный пиджак, сшитый из перекрашенной шинели, надевает шапку. — Так и быть, пойду сегодня еще отбуду, а там — трава не расти, в отпуск!

Мать принесла жбанчик молока, поставила на стол.

— Ну вот, опять задымили… — недовольно заметила она. — А ты, Граська, хоть бы поменьше папироску делал, а то как чурбан она у тебя! И так уж глотаешь горечь эту, так глотаешь — мало все с тебя, как будто не накурился за свой век… Выпили бы вот лучше сыродою[4] холодненького, дымари. — Мать уселась возле отца, как раз у окна. — Чего ж это вы окно размахнули настежь? Комарье налетит — спать не даст, — и тут же закрыла окно. — Граська, — вдруг спохватилась она, — скоро ж нам коров пасти…

— Вот так скоро — через две недели.

— Тебя не будет, а мне как тут?..

— Хорошо, я завтра Вальку Мишурову попрошу — она поможет. А нет — сам тогда подъеду.

— Ну, ежели Вальку, то я спокойна буду — она не откажет. — И потом призналась: — Валька для меня все равно что и родное дитя. Скоро вот замуж выйдет — дал бы ей бог счастье… Это ж никогда я не забуду тот день, когда немец отступал, никогда… Нагоревалась и я и мои помощницы — Валька и Нина… Досталось нам тогда…

— Да-а, было тут им без меня, — говорит отец Малинину. — Это ж немцы отступали, а нам как раз выпало коров пасти.

— А еще надо было полоску вспахать, жито посеять…

— Ага, правда. Пришел я тогда, — начал вспоминать отец, — ступил во двор, вижу: Ева моя с плужком возится, правит в нем что-то… Шел я огородами — опасался, чтоб, упаси бог, не увидел меня тот, кто доносит… Вот уж было каких-нибудь полсотни дворов, вокруг леса, а как только партизаны заявятся в деревню, так тут же и гремит машина — полиция из «курятника». В Ходоров, правда, не легко заехать им на машине — гать не давала, можно сказать… Хотя ее и старались укрепить: песком засыпали, хворостом устилали… Да зарядит дождь на полдня — и куда девался тот песок. Бухнет, как опара, гать, гниет хворост… Как только машина сунется на нее — стоп, загрузла! А начнет выбираться, так еще глубже зароется, на кардан сядет. Жилу болотную сразу и не загатишь… И теперь еще топко там, живет гать наша, хотя гравия туда уже немало вбухали… А у полицаев тогда была такая сноровка: как машина загрузнет, так они не ждут, не тянут ее, а выскакивают из кузова, рассыпаются в цепочку и пошли деревню окружать. Можно сказать, лес партизан выручал да гать… Правда, двое из нашего отряда попались… Их врасплох сцапали. Они, конечно, еще неопытные были, не местные. Их к нам из Москвы прислали. Хлопцы молодые. Вот они и проворонили — заговорились с девчатами. А кто-то сразу побежал, полицаев предупредил…

— Они ж, бедняжечки, не верили всё — думали, что свои, когда полицаи окружали их. И даже не убегали, не отстреливались. Чего только с ними не вытворяли тогда полицаи! Одного партизана, молоденького, даже в нужник головой опускали. Он молчит, окаменел будто. Так и не сказал ничего… Не дай бог вспоминать то лихолетье… — вздыхает мать.

— Да, кто-то на них донес, — заключает Малинин.

— Кто он, тот доносчик, меня и теперь беспокоит. — Отец притушил папироску. — Может, и сейчас живет среди нас, ползает, зажав в кулаке свою злость…

— Я же тебя, Граська, тогда и не заметила, когда ты во двор вошел, — вернулась мать к прежнему разговору.