На бобровых тонях

Только я так поглядела, и как началась снова трескотня. И очередями — тр-р-р-р, тр-р-р-р!.. И совсем близко кричат: «Хальт, хальт!» Валька с Ниной побежали, а я осталась. Стрельба не утихает. Пули — шпок, шпок, шпок!.. Ветки летят с деревьев сбитые. Слышу, коровы замычали, замычали… Я — к ним. Лежат они все, не поднимаются — как знают все равно, что надо прятаться. Я тоже легла под корягу, спряталась. Колю собой прикрыла, думаю: «Ну, меня убьют, а ему как потом без матери?» Легла я тогда на бок и его прижала, чтоб уж нас обоих, коли что, убили. Не-ет!.. Стреляли, стреляли — снова тихо стало. Поднялась я, гляжу, а на полосках пусто. Люди, покуда я лежала, разбежались куда кто — и никогошеньки! Кличу Вальку. Она подбегает ко мне. «А Нина где?» — спрашиваю. «А она кинулась вместе с людьми бежать, когда стрелять начали». Ищем мы ее след — никакого следу. Потом увидали след босой ноги — как будто ее. Мы по этому следу трусцой, трусцой… Выбегаем к Усоху. Глядим, а немцев на поле — черным-черно. Не то что черно, а зелено. То мадьяры были. Форма у них не такая, как у немцев, а какая-то зеленая, как листья.

Тут я и говорю Вальке: «Ступай, деточка, на Усох к бабке Кордихе. Там хлопцы мои — будь с ними. А я вернусь к коровам, а то болит моя душа, чтоб не случилось чего — заберут мадьяры эти, что я тогда людям скажу?» — и побежала назад. Сунулась я к коровам, а там полно солдат. Одни коров доят, другие обед варят — расположились. Я — назад. И только подошла вот, как кладбище усохское, а там солдаты лежат на обочине дороги, и автоматы наготове у них. Лежат, я иду. Прошла немножко. Вижу, один солдат поднялся, выбежал мне навстречу. Другой к нему скоренько подскочил, и кокарда у этого, что первый вышел, на картузе поблескивает. Он спрашивает у меня по-русски: «В лесу бандиты есть?» Что ж я скажу ему? «Нет, в лесу ваши солдаты», — а сама тревожусь, прижимаю Колю к себе. Он, дитенок мой, молчит — глядит только и молчит. Этот, с кокардой что, и давай допытываться у меня: «Где была?» — и пристально глядит на меня, ест глазами. Я отвечаю: «Коров пасла». — «Сколько же у тебя коров?» — «Сорок девять… Не мои они, а всех, кто живет в нашей деревне». — «Чей ребенок?» — все выспрашивает у меня. Не молчит, правда, и его напарник, но он все по-своему лопочет. «Мой хлопчик», — отвечаю. «Муж где? Бандит, в лесу?» — строго смотрит на меня. А глаза страшные, как у совы — водянистые какие-то. «Муж мой, говорю, с первого фронта не вернулся… Хлопчик уже без него родился…» — обманываю, а вижу, что не верят они мне.

Свели меня с дороги. Прошли немного. Вошли в палатку, а там ихний доктор сидит, врач. Я и ему все рассказала. Этот, с кокардой что, перевел и вышел вон. Долго его не было. А врач и давай со мной по-нашему говорить. Я даже испугалась. Он смотрит на меня, смеется и спрашивает: «Не привычно? Вот так, отступаем… А вы не бойтесь… — И посочувствовал: — Нате вам, тетка, конфеты для малыша, а то он слабенький у вас… — И все слушает Колю. — Спрячьте конфеты, чтоб никто не видел». А я ему не верю все равно, да он и сам это видит. «Вам просто повезло, что ко мне привели. Теперь вас отпустят. Считайте, малыш выручил. Вот записку только напишу — и пропустят…» И правда, стал тут же что-то писать на листочке. А потом, когда прибежал переводчик, врач отдал ему свою писульку. Меня повели опять на дорогу. Там уже стоял тучный такой пузан — это был чин какой-то, постарше этих. Посмотрел он записочку и как-то по-своему мемекнул, как старый баран, — мэ-эк! Я стою, боюсь — не понимаю же ничегошеньки. Переводчик тогда толкнул меня в плечо: «Идите же, вы свободны». Вот я тут уже и обрадовалась. Пришла на Усох, иду улицей. И тут меня увидала бабка Кордиха, зовет: «Заходи, Ева, ко мне скорее… Горемычная ты моя… Не волнуйся, хлопцы твои тут, у меня». Взошла на двор, вижу — они оба сидят на завалинке. И Зоя с ними, и Валька, а Нины с Надей нету… Я к ним подсела, расспрашиваю, а из ума. Надька с Ниной не выходят. Тут как раз и Вася Тимошиха из переулка идет. Подошла, стала супротив меня, глядит в глаза — вот-вот заплачет. «Василинушка, скажи ты мне правду: не дошли они?» — и плачу. «Не дошли…» — говорит. «А Луцея где?» Так она возьми и ляпни мне: «А всех их вроде бы убили там… Слыхала я две очереди. И как Надька твоя вскрикнула, а потом и не отозвалась больше… Я и кинулась тогда бежать, по мне тоже стреляли, да вот как-то уберег бог…»

Ну что мне оставалось делать — сижу вою. Кордиха не стерпела да как стукнет-стукнет кулаком по стене — начала усмирять меня: «Может, нам всем скоро хана будет… Чего ты развылась? Смотри хоть за этими детьми, что при тебе!»

Ночь наступила. Небо багряное — кругом деревни горят. Ходоров наш горит, Гиженка… Еще ж я и за Граську тревожусь — мадьяры эти лес прочесывают, партизан ищут…