На боевых рубежах

— Не наблюдательны, значит. Это плохо. Вчера в обкоме партии был, секретарь просил городской водопровод восстановить, а то, как пригреет по-настоящему солнышко, животами можем все переболеть. Да и госпиталей у нас тут хватает. Так что берите гидророту и давайте поможем местным властям.

Генерал подходит ко мне, подает свою пухлую руку и желает спокойной ночи.

«Подвалило работенки, — думаю я, выходя на улицу. — И мост такой необычный, и водопровод на целый большой город».

С этими думами подхожу к отделу. Окна везде хотя и занавешены, но сквозь щели пробивается свет.

— Спать! — кричу в окно моим товарищам. — А то скоро подниматься.

* * *

На наших глазах Ростов хорошел не по дням, а по часам. Какой-нибудь месяц прошел, а сколько изменений! В день вступления в него мы увидели зияющие черные дыры сожженного театра, взорванные мосты и водопровод, опустошенные заводы «Ростсельмаш» и «Аксай» и знаменитые на весь Советский Союз табачные фабрики. А теперь глаз радуется, когда видишь, как все возвращается к жизни.

Зазеленели расчищенные от мусора длинные ровные улицы, появились вода, электрический свет, правда, еще не во всех кварталах. Каждый день прибывают и прибывают из эвакуации ростовчане. Они, не раздумывая, засучив рукава включаются в работы по восстановлению заводов и коммунальных учреждений. 

Нельзя ведь забывать, что Ростов, как и Харьков, дважды переходил из рук в руки; передний край и теперь всего лишь в нескольких десятках километров, а фашистские летчики, базируясь на таганрогских аэродромах, по нескольку раз в день бомбят мосты и вокзал.

Ростов — первый большой город на пути нашего наступления от Сталинграда. Если в Котельниково или других мелких населенных пунктах отношение жителей к нам было абсолютно ясно, так как люди там у всех на виду, как в чистом поле, то Ростов в этом отношении напоминал собой густой лес. Подавляющая масса жителей встретила войска очень радушно, но среди больших масс людей кое-где притаились шпионы и предатели.

Как-то после обеда вбегает в отдел перепуганный Саша Фомин. Глаза у него горят, а руки от волнения дрожат.

— Друзья, то, о чем я сейчас расскажу, пускай вас не удивит, но я лично потрясен... Все это произошло так скоротечно и окончилось так, на первый взгляд, неожиданно, что я до сих пор не могу прийти в себя.

— Ну, расскажи, расскажи, — засмеялся Лазаренко: — Может быть, эта история связана с твоей знакомой Ирэн?

— Вот именно с ней. А ты что, знаешь уже.

— Нет. Но начинаю догадываться.

— Тем лучше. Помайте, — начал свой рассказ Фомин, предварительно сделав жест обеими руками, чтобы мы все ближе подошли к нему, — на прошлой неделе я познакомился в сквере с очень красивой молодой женщиной, которая назвала себя Ирэн. Она сидела на скамье, укрывшись от солнца голубым зонтиком, и читала книгу. Подле нее копошился на корточках мальчишка лет пяти, играл в какую-то неведомую мне игру, с черепками.

Сев на скамью, я спросил мальчика, во что он играет. Ответив на один вопрос, мальчик задал их мне больше десятка.

Вечером я был у Ирэн в гостях. Жила она в отдельной двухкомнатной, хорошо обставленной квартире, на втором этаже, недалеко от площади. Ирэн встретила меня одна, мальчишка уже спал. На ней было белое шелковое платье, небольшое декольте открывало ее красивую шею.

— Ирэн! — чуть слышно прошептал я ей. — Ради бога, расскажите мне о себе. Вы не такая, как все... Вы какая-то особенная.

И вот когда я сказал ей эти последние слова «Вы какая-то особенная», Ирэн, я это заметил, несмотря на весь пыл моего сердца, слегка вздрогнула и, как мне показалось, с деланной грустью сказала:

— Ошибаетесь, мой милый. Я такая же, как все женщины, но только счастья мне не дано. Семнадцати лет меня выдали замуж за первую скрипку оркестра нашей филармонии. Сначала увлекала новая обстановка, особенно, когда мы уезжали на месяц-два ежегодно в Москву, к тестю, который был довольно известным композитором, писавшим больше для кино. Встречи с киноактерами мне нравились, а первая скрипка оказалась суха, как и дерево, из которого она сделана, и ничего в ней мужского, о чем так мечталось в девичьи годы, никогда не было. Война оборвала и без того тонкую нить нашей семейной связи.

Ирэн замолкла. Полумрак, царивший в комнате, надежно скрывал от меня выражение ее светло-голубых глаз, и только лишь ее высокая грудь дышала часто и тяжело, выдавая волнение.

— Ирэн! Ну, а дальше, дальше что было? — с той же настойчивостью допытывался я. — Скажите, вы оставались здесь при оккупантах?..

Фомин неожиданно умолк и, лишь закурив, продолжал: