На большой реке

С высоты, на которой стояли все трое, далеко открывалась вся Лощиногорская котловина. И казалось, котловину эту распирает скопление могучей и разнообразной движущейся техники.

Рельсов было столько, что казалось, будто идешь по московской товарной станции: поезда, платформы, теплушки, и с паровой и с электрической тягой и на земле, и на эстакадах.

Спускаясь к перемычке, к пластающим ее экскаваторам и землечерпалке, Кареев все еще ворчал:

— Вы — газетчики! Вам бы только подвиг, подвиг! Один из Москвы приехал специально за «подвигом» и вот что сочинил: прорвало, видите ли, где-то пульповод, и вот автор заставляет «героя» закрывать пробоину своей спиной! Попробовал бы автор закрыть своей спиной пробоину в пульповоде! Думаю что долго бы он не смог вообще сидеть. Да-а — сказал Кареев задумчиво, — дело, конечно, не в единичном подвиге того или иного. Подвигов у нас на стройке немало. Народ наш подвигу не учить. Но главный подвиг: график держать, совмещенный график!

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричал по-мальчишески Дементий Зверев, показывая на эстакаду.

Все обернулись.

Гигантский, стальной, шестидесятиметровой высоты мост эстакады, с которого шло бетонирование здания ГЭС, теперь уже не казался столь высок, как прежде, когда он в железной, четкой своей голизне одиноко вычерчивался на фоне Волги и неба. Теперь эстакада заслонена была зданием и «бычками», она как бы вросла в бетон и в густые, черные соты армоконструкций, уже слагающиеся в предначертанные для них геометрические контуры.

И все же эстакаду высоко в небе обозначал целый ряд ходящих вдоль нее могучих портальных кранов, подобных аркам железнодорожного моста.

Вот стрела зацепила, сняла с подошедшей площадки мотовоза бадью бетона и подняла ее. Десяток человек свободно спрячется в этом стальном «стаканчике», и голов не будет видно! А вот и впрямь человек карабкается зачем-то по стальным скобам-лесенкам, набитым на края бадьи. Мгновение она парит в пустынной синеве, затем быстро и точно кран опускает бадью вниз, опорожняет ее там в стальные соты арматуры. Бадья взмывает на эстакады, и вот уже стрела крана разворачивается за другой бадьей.

Но не на это указывал Зверев: такого-то он вволю нагляделся. То, на что он указывал, в самом деле было и забавно, и величественно, и необычайно.

Стоявший возле самого здания ГЭС семидесятиметровый телескопический кран вдруг протянул свою «ручищу» вниз, к другому крану, башенному, ухватил его, что называется за шиворот, как рассерженный великан мальчишку-озорника, поднял в воздух и переставил на другое место.

А только что до этого сам башенный кран поднял и перенес вагон-цистерну вместе с колесами.

— Да! — сказал, покачав головою, Зверев. — Все относительно!

Они опустились на перемычку. Тут их сразу оглушил гул, рокот и лязг экскаваторов и плавучей землечерпалки, напиравшей своими черпаками на разрушаемый вал.

Но над всеми этими шумами господствовал нестерпимо звонкий, металлический, неимоверно частый стук парового молота, сопровождаемый свистом и шипением пара. Молот был подвешен к стреле гусеничного экскаватора на тросах и крюках. Временами он весь окутывался облаком свистевшего пара. Казалось, молот звонко лупит в шпунтину.

— О! — воскликнул Зверев. — Старый знакомый!

— Давненько же вы не были на котловане! — ответил ему, крича на ухо, Кареев. — Старый знакомый, а дело делает совсем другое. Вы всмотритесь-ка лучше!

В самом деле, вместо того чтобы погружаться, уходить в землю, как привык на этом же котловане видеть Зверев в те времена, когда возводилась эта же самая перемычка и забивался шпунт, стальная доска шпунтины теперь от каждого удара молота короткими рывками лезла и лезла вон из земли. Она все вырастала.

— Молот обратного действия! — кричал, объясняя, Кареев. — Усилие в сто тонн. Четыреста пятьдесят ударов в минуту!

Молот перестал. Стало тихо. К ним подошел инженер Бедианов. Поздоровались.

— Эх! — сказал Бедианов. — Жалко, товарищ Зверев, что вы так поздно к нам пожаловали. Надо было приехать, когда я выдергивал нашу первую шпунтину. Помните, ту самую, возле которой вы целую ночь просидели, дожидались, когда забьем.

— Еще бы не помнить! — отвечал Зверев. — То был тысяча девятьсот пятьдесят первый!.. Лето. Конец июля. Заря с зарей сходились...

Оба помолчали в глубокой задумчивости.

— Даже странно иной раз, — сказал Бедианов. — Всю ярость кладем на то, чтобы как можно скорее убрать, разрушить все то, над чем пластались в те годы! Видите, даже молот и тот обратного действия: не забивает, а выдергивает. Перемычку разбираем. Краны демонтируем, шпунт выдергиваем.

Куда ни кинь взгляд, все было разворочено экскаваторами. Обвалы и осыпи слежавшейся и в свое время укатанной, плотно убитой земли, перемешанной с бутовым камнем, стояли местами, как причудливые развалины замков. Из земли выпирали какие-то перерубленные ковшами экскаваторов железные трубы и покоробленные, вздутые пласты шпунта.

Так выглядели доты и дзоты после усиленной бомбежки.