На большой реке

— Я виноват, — закончил он, — и готов понести любое наказание. Но в ту минуту, когда этот экскаваторщик почти насильно сунул мне свои чертежи, я даже не отдал себе отчета: что, зачем? У меня тогда от вас было очень срочное поручение, вы помните?.. Виноват и готов понести наказание. Но так третировать меня! Кричать на меня в присутствии постороннего! Ведь все-таки я ваш личный референт, а он...

И Семен Семенович заплакал.

Рощин едва сдерживал гнев. Не доверяя своему голосу, он молча, жестом руки отослал Купчикова.

И еще не закрылась за ним дверь, как рука Рощина схватилась за трубку телефона. В кабинете Журкова раздался звонок.

50

Измученный путешествием по району, промокший под почти не перестающим осенним ливнем, Бороздин со своим шофером Мишей темной ночью подъезжал к Староскольску.

Все наддавая и наддавая, упруго шел дождь, стучал по брезентовому верху риковского «козлика». Дороги размыло. В степи съезжали на целину. Но когда дорога вступила в просеку нагорного бора и некуда стало сворачивать с колдобин размокшего суглинка, то и совсем намаялись. А уж они ли, кажется, не бывали в передрягах!

— Да-а, Миша-а!.. — прокряхтел Бороздин, кидаемый то в один бок машины, то в другой. — Это еще счастье наше, что нам посулили, да не дали обкомовскую «Победу»: погинули бы мы с тобой на «Победе». А «козлик», он всюду проскочит.

Миша, шофер исполкома, только причмокнул в знак сожаления:

— Нет, Максим Петрович, не погинули бы и на «Победе». А оно бы, по вашей должности, солиднее.

Председатель исполкома вздохнул.

— Не заслужил, Миша. Осень у нас больно худая вышла. И семян не собрали. Ты слыхал, облисполком опять ходатайствует перед правительством о льготе по хлебопоставкам...

— Слыхал.

— Ну вот. Хватит с нас и «козлика».

— А мы тут при чем? Мы осадками не распоряжаемся! — возмутился Миша.

Бороздин промолчал.

Сквозь мутный полог дождя, едва пробиваемый светом фар, засверкали в черной котловине жирные огни Староскольска.

Подъехали бесшумно к воротам. Взлаяла собака и, узнав своих, смолкла. Миша дал гудок. Выбежала Наталья Васильевна, открыла калитку.

— Ох, бедные вы, бедные, вымокли до нитки! — сказала она, целуя мужа в щеку.

Бороздин ответил шуткой.

— А ты, мать, самоварчик нам... да чайничек поставь на конфорочку... да впредь по стопочке светленькой поднеси, рыжички-то ведь засолила! Вот мы и отойдем. Светланка не приехала? — спросил он, подымаясь на крылечко.

— Нет. Письмо получили: еще на месяц оставляют их... Как тоскливо без нее!

По голосу жены Максим Петрович и в темноте безошибочно определил, что близко слезы. Он решил резко перебить настроение жены.

— А это что? — спросил он с напускной строгостью и указал на яркий свет, бьющий сквозь ставни из комнаты девочек. — Стрекоза все еще не спит? Ведь одиннадцать часов скоро! Непорядок. Доктор сколько раз говорил: сон, сон для нее важнее всех лекарств.

— Да-а! — ноющим голосом оправдывалась Наталья Васильевна. — Поди-ка ты уложи ее, если она отца ждет.

Бороздин тихонько вошел в комнату девочек. Наташка сидела спиною к нему и писала письмо. Взвизгнув, она бросила перо на тетрадку, обернулась, вскочила на стул и обвила худенькими ручонками шею отца.

— Что же ты не спишь? — спрашивает Максим Петрович.

Наташка сидит у него поперек колен, свеся ножки в тапочках, и ласково трогает ухо отца.

— Я не спала, потому что Светлане письмо писала. А ты знаешь новость?

— Нет, Наташенька.

— Красное знамя опять у Светланы!.. — с победным видом возвещает Наташка.

Отец не вдруг-то сообразил, какое знамя.

— Ну? — поторапливает она его недогадливость. — Светланин берег обратно Красное знамя отвоевал!

Она ширит глазенки.

Максим Петрович стиснул ее, прижал к сердцу:

— Суха-арик ты мой!..

Наталья Васильевна позвала их к чаю.

У Бороздина привычка: когда иззябнет, отогреваться горячим крепким чайком, пить его вволю, до пота и притом с блюдечка, с пятерни.

Так он и пьет сейчас. Ворот рубахи расстегнут.

— Ох, мать, — говорит он, — добро! И умирать не надо!..

Громкий стук в наружную дверь в сенцах.

Бороздин поставил на стол недопитое блюдечко. Наташка бросилась открывать:

Мать удержала ее:

— Да сиди ты, сиди!..

Встает сама. Лицо у нее жалобное, досадливое.

— Не дадут человеку отдохнуть!

Стук повторяется, на этот раз требовательно, нетерпеливо.

— Сейчас! — кричит хозяйка. — Пожар, что ли? Господи, двери разобьют!

Она выбегает в сенцы.

— Кто? — слышится Бороздину и Наташке тревожный, вдруг потончавший голос матери.

— К Бороздину, — доносится угрюмый ответ.

Слышно, как звякнул вскинувшийся крючок. Кто-то вступил в сенцы. Топот сапог. Вскрик матери: «Ох!..»

Бороздин выскакивает из-за стола.

— Да кто это там?

Но не нужно бежать им навстречу: они уже перешагнули порог кухни. Их трое. Двое в кожаных тужурках, в фуражках кожаных, в сапогах — в непогодь это лучше всего. У одного тужурка оттопырена кобурою нагана.

Третий — солдат. С винтовкой. Он сразу же стал у дверей, чтобы никто не мог выйти.

Наташка в испуге приникла к отцу. Она так привыкла, что ее папка всех старше в городе и все ему повинуются.