На брегах Невы

Брат был единственным в семье, у кого Пушкин искал сочувствия, кому поверял свои обиды. А обиды множились. Сергея Львовича мало заботило, что старший сын на чужбине почти без средств к существованию. И Пушкин просит брата пристыдить и усовестить отца. «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных… Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы, я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которых верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги)».

Хотя на Невском проспекте в лавке Слёнина уже продавалась его первая поэма, Пушкин нуждался. «Что мой Руслан? — спрашивал он брата, — не продаётся? не запретила ли его цензура? дай знать… Если же Слёнин купил его, то где же деньги? а мне в них нужда».

Поэма вышла в Петербурге вскоре после отъезда Пушкина. Он не сразу узнал об этом. И когда маленькая книжечка очутилась в его руках, не мог на неё наглядеться. «Платье, сшитое, по заказу вашему, на Руслана и Людмилу, прекрасно, — писал он Гнедичу,— и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплёт детски утешают меня».

Ему всё нравилось, и он просил Гнедича поблагодарить Алексея Николаевича Оленина, нарисовавшего эскиз «виньеты» — картинки к «Руслану и Людмиле».

Пушкину было приятно знать, что его помнят в гостеприимном доме на Фонтанке. Ведь и «оленинец» Крылов вступился за него в эпиграмме. Крылов напечатал четверостишие:

Напрасно говорят, что критика легка.
Я критику читал Руслана и Людмилы.
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка!

Пушкин рассчитывал, что вслед за «Русланом и Людмилой» выйдут и его «Стихотворения». Но Никита Всеволожский зашевелился лишь через два с половиной года и передоверил издание Якову Толстому, председателю «Зелёной лампы». На письмо Толстого Пушкин отвечал: «Милый Яков Николаевич, приступаю тотчас к делу… Я хотел сперва печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже около 30 билетов — обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Всеволожскому, а самому отступиться от издания — разумеется, что за розданные билеты должен я заплатить, и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись; третье: в последние три года я написал много нового… Итак, милый друг, подождём ещё два, три месяца — как знать, — может быть, к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдёт на лад».

В этом же письме Пушкин вспомнил «Зелёную лампу»:

Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках весёлых остряков?
Всё те же ль вы, друзья веселья,
Друзья Киприды[18]

и стихов?..Часы любви, часы похмелья
По-прежнему ль летят на зов
Свободы, лени и безделья?
В изгнаньи скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас…

Пушкин спрашивает Якова Толстого: «… что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской?… что Семёновы?.. что весь Театр?»

Петербургский театр… Пушкин жадно ловил каждое известие о нём, о знакомых актёрах, о новых спектаклях. И когда узнал, что Семёнова оставила сцену, не хотел верить этому.

Ужель умолк волшебный глас
Семёновой, сей чудной музы?
Ужель, навек оставя нас,
Она расторгла с Фебом узы,
И славы русской луч угас?
Не верю! вновь она восстанет.
Ей вновь готова дань сердец,
Пред нами долго не увянет
Её торжественный венец.

Пушкина огорчала его ссора с Сашенькой Колосовой. Поразмыслив, он решил, что зря поверил наговорам и обидел юную актрису. В письме Катенину он послал стихи, надеясь, что они дойдут до Колосовой: