На далеких окраинах

Раза два они перебирались вброд через отдельные ручьи, пересекли вспаханное поле с торчащими стеблями прошлогодней джугары (род проса), наткнулись на глиняный забор, отыскали лазейку, перебрались. В стороне поднимались высокие стены какого-то двора, за запертыми воротами глухо лаяла собака.

— Мы теперь совсем спустились в долину, — говорил Юсуп, — мы идем как раз наперерез русским, если они будут на Дарье ночевать. Э, да вон и огни наши, видишь?

***

— Ты ничего не слышишь?

— Словно топочут.

Два парных часовых стали приглядываться к темноте.

— Смотри, как бы поганая орда не подобралась. Валетка, молчи!

— Науськай собак, вон, на те кусты, словно в той стороне что-то...

Послышалось злое рычание.

— Вот, лето-с, также к Морозову в цепи подобрались: и не слыхал, как голову отрезали.

— Ну, не пугай, и так страшно.

Солдат вскинул ружье и взвел курок.

— Погоди, не пали; может, это так.

— А, что его ждать-то?

Разом, с яростным лаем, ринулись несколько собак, до этой минуты совершенно неподвижных, и понеслись как раз к тому месту, где солдаты услышали подозрительный шум. Теперь ясно было видно, как две конные фигуры метнулись в сторону.

— А, черт бы вас драл! — донеслось из темноты.

Фраза эта была произнесена по-русски.

— Никак наши, что за леший — засуетился часовой. — Постой, не пали; кто идет?

Блеснул выстрел и осветил испуганное, безусое лицо молодого солдата, наудалую пустившего свою пулю.

Человек пять солдат, лежавших в стороне, в так называемом секрете, бросились бегом к кустам, поднялась возня. В шуме свалки слышны были стон и русская ругань; голос Батогова, хриплый, взбешенный, кричал:

— Да что вы, дьяволы (следовала характерная русская фраза), говорят вам — свои. Да ну, не душите! А, ты вязать!

— Навались на них сразу, — командовал запыхавшийся голос.

— Я вот тебе навалюсь; к начальнику ведите!

Весь бивуак поднялся и стал в ружье.

***

Было солнечное, морозное утро, лужицы по колеям Пеншамбинской дороги затянуло тонкой коркой льда; колеса повозок звенели по кремнистому грунту, и солдаты, потирая на ходу руки, бойко шли в такт маршевой песни.

Батогов ехал верхом на своем Орлике; он был еще в том же верблюжьем халате, в котором бежал из аула, только на голове его надета была теперь круглая офицерская фуражка, и из-под нее виднелась полоса красного бумажного платка, которым обернут был лоб всадника; кроме этой раны, рука Батогова была перевязана полотенцем выше локтя, и, судя по бледности его, можно было судить о том, что эти повреждения были довольно значительны. Все это были следы ночной схватки, которую беглецы должны были «выдержать по печальному недоразумению», как выразился в своем донесении начальник отряда, толстенький капитан, степенно раскачивавшийся в покойном седле, рядом с Батоговым. Около них ехали верхом еще два офицера и горнист на выпряженной из повозки хромой лошади. На походных носилках два здоровых, коренастых пехотинца несли тело, завернутое в несколько солдатских шинелей; из-под серого сукна виднелись красные лоскуты туземного халата и худощавая, смуглая рука, безжизненно свисшая с края носилок. Когда солдаты сбивались с ноги и носилки сотрясались от неверного шага несущих, то ближайшие могли слышать слабый стон и жалобный, тихий лепет раненого. Фельдшер-жидок шел, спотыкаясь, рядом с носилками, грызя в зубах окурок папироски и роясь на ходу в кожаной сумке с медикаментами. Наверху большой ротной телеги, поперек мешков с провиантом, лежало несколько тел, прикрученных веревками к грядкам повозки.

С жалобным мычанием, вытягивая шеи и бодаясь на ходу друг с другом, шло несколько штук рогатого скота; между быками семенили ножками десятка два козлов и баранов; далее тянулись привязанные друг к другу вьючные верблюды, под присмотром конных казаков и черномазого пехотинца, унтер-офицера, забравшегося на самую вершину вьюка переднего верблюда.

Всадники муллы Назар-Кула отстали от отряда и чуть виднелись далеко позади, изредка пуская, вслед удаляющимся русским, безвредные, не долетающие до половины расстояния пульки.

Пеншамбинский минарет и зубчатая стена цитадели поднимались из массы окрестных садов, по мере приближения отряда. Отряд остановился для привала, в виду предместий селения.

— Плох? — произнес Батогов, слезая с лошади и подойдя к носилкам, положенным в тени от повозки.

Жидок-фельдшер взглянул на него и немного струсил; он заморгал ресницами и принялся поспешно скатывать свежий бинт. Глаза Батогова словно уперлись в бедного жидка; в них не было заметно ни грусти, ни злобы, в них даже не было жизни. Тусклые, неподвижные, они были страшны.

— Да, голубчик, ну, что тут, да перестань, — говорил толстенький капитан, трогая Батогова за плечо.

— А! — отозвался тот и даже не обернулся.

— Никитка пуншу сварил. Вот сейчас.

— Да он даже не дышит! Я ничего не слышу.