На далеких окраинах

Наездники благоговейно слушали старика и вздрагивали каждый раз, когда ветер доносил из гор заунывную ноту. Им всем грезилась теперь чертовщина.

***

Чуть тлеющие уголья кухонного костра, расположенного на самом берегу Ак-Дарьи, распространяли вокруг себя слабый красноватый свет. Черный закопченный котел, втиснутый в наскоро вырытую яму, навис над этой грудой золы и угля, и по его раскаленным бокам, шипя, сползала грязная пена. Кругом была непроницаемая темнота, только поблизости огня можно было рассмотреть кое-какие предметы; ближе всего виднелись подошвы массивных подкованных солдатских сапог, за ними не ясно рисовались бедро и часть спины спящего солдата, с головой завернувшегося в свою шинель; рядом видны были только лоб и рука другого солдата; белая косматая собака положила свою морду на щеку спавшего и дрыгала ногами во сне, глухо взвизгивая по временам.

Немного подальше блестела шина тележного колеса; там слышно было, как фыркали и ворочались мордами в соломе ротные лошади; чуть-чуть, словно иголки, сверкали штыки ближайших ружейных козел и мелькала тряпка ротного значка, хлопавшая от ветра по своему тонкому древку.

С шумом и брызгами пенилась Ак-Дарья, пробираясь по каменистому руслу, и сквозь этот шум неясно слышались храп и бред спавших, чьи-то тяжелые вздохи, жалобный стон раненого солдата, разметавшегося в горячечном бреду в телеге, и тихий говор молодого солдата, рассказывавшего соседу что-то про свою деревню.

— Ты, слышь, у нас церковь стояла на горе...

— Мины-мученика-то?

— Нет, Мины в Карбове-селе, а наша Егорья, то бишь, Козьмы и Демьяна.

— Ну?..

— Поп-то и говорит: «Вы бы, православные...»

— Братцы, — стонет раненый, — водицы бы мне ковшик; так-то все нутро палит.

— Помрет, — шепчет на ухо тот, что про попа рассказывал.

— Может, и отдохнет...

— Фетисов, тот, фершал сказывал, уже помер.

— Вы бы меня, братцы, к самой реке положили, — мечется раненый, — то есть всю бы вылакал... Ох, батюшки, ой, смерть моя пришла… слышишь, дядя, там у меня ладанка... в жилетке рупь зашить...

— Ершов, буди смену в цепь, — мычит спросонья кто-то, приподнявшись на локте.

— Потому, как на новый престол ризу требовается.

— Это поп-то говорить?

— Ну, да.

— Ротный сказывал: выступать еще до свету будем.

— Чего спешите; поспеем...

— Ему лучше знать. Цыц, куцый! Что-то он, братцы, нынче чует что-то — словно недоброе.

— А что?

— Возится все очень; опять блох что напускал мне под шинель.

— Это к морозу...

— Эй, скажи Андрей Ионычу, — кричит ротный конюх с телеги. — Богданов кончился, уж не дышит.

— А Назарка нынче что-то больно шибко напирал. Особливо с четвертого часу.

— Это когда к нему подмога пришла...

— Ну, завыли!

Действительно, несколько ротных собак повыскочили из-под телеги и громко завыли... Далеко, в цепи часовых поднялся яростный непрерывный лай... Несколько голосов кричали что-то: одни близко — так что можно было расслышать слова оклика, другие голоса чуть слышно отвечали... Стукнул отдельный выстрел, и лай собак затих на одно мгновение, чтоб сейчас же разразиться с новой силой... По отсырелой барабанной коже глухо зарокотала дробь тревоги.

Сонный отряд суетливо поднимался на ноги.

X Смерть Юсупа

Маневр Юсупа, сбивший с толку преследователей, был более, чем прост, только темнота помогла им в бегстве. Днем положение их было бы безвыходно: к горам им нельзя было уйти: там рыскали садыковцы; скакать прямо к отступающему русскому отряду было бы чистым безумием: большинство Назар-Куловых джигитов, благодаря Сафару, знали уже, что за птицы затесались в их шайки. Дело было бы совсем дрянь, если бы не стемнело и не затуманилось между буграми.

— Никто как Бог, — шептал Юсуп.

— Опять ва-банк со входящими, — бравировал Батогов.

Оба всадника, выбравшись из лощинки, видели, как скакали по кургану джигиты муллы Сафара. То обстоятельство, что они так скоро прекратили дальнейшие розыски, очень озадачило Юсупа и его товарища.

— Вон они в кучу сбились, стоят.

— Ничего не вижу.

— Да вон чернеют, смотри между ушей лошади видишь?

— Ну, то, кажись, пригорок.

— Назад поехали.

— А мы что стоим?

— Погоди. В случае чего, нам, пожалуй, придется лошадей бросить, пеших-то нас не увидят в такую темь, а к утру мы, может, доберемся к русским.

— Только бы нам за Ак-Дарыо перебраться.

— И чего жгут задаром, смотри.

Над оставленными кишлаками поднимался густой красный дым и по ветру летели огненные хлопья. Всадники пробирались шагом, держась одного направления, далеко впереди слышался шум, похожий на плеск водяной мельницы.

— Вот теперь холода настанут, — говорил Юсуп, — придут люди в свои сакли — крыши нет, корму нет, баранов угнали, есть нечего.

— Да кому прийти? Чай, почти все перебиты.

— Ну, не все. Да, прогневался на них пророк. Русские бьют их за то, что Назарке служат, Назарка бьет, что к русским льнут. Куда тут кинешься?

— На то, братец ты мой, война. Это что белеет?

Батогов указал на какую-то беловатую, дымчатую массу, чуть видневшуюся вдали.

— Скоро очень что-то. А, кажется, Ак-Дарья.