На день погребения моего (ЛП)

— Вы, американцы, всюду суете свой нос. Другие предпочли бы не знать. Некоторые определяют Ад как отсутствие Бога, это наименьшее, чего мы можем ожидать от адской машины — что буржуазия лишится своей главной опоры, своего личного решателя проблем, сидящего за небесным письменным столом и исправляющего дефекты обыденного мира внизу...Но конечное пространство будет стремительно расширяться. Чтобы открыть Будущее, нам нужно преодолеть инерцию краски. Краска хочет оставаться такой, какова она есть. Мы жаждем трансформации. Посему это не столь рисование, сколь — диалектический довод.

 — Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросила Далли у Хантера.

   Он поднял брови и склонил голову, словно задумавшись:

 — Иногда.

Это напомнило ей манеру общения Мерля и его братства безумных изобретателей, чьи коллегиальные беседы о тайнах науки сопровождали ее к вратам сна вместо колыбельных.

— Конечно, это связано со Временем, — Танкреди был хмур и взволнован, словно существовала вероятность того, что она действительно размышляет на эту тему, — всё, что мы представляем, реально, живое и мертвое, мысли и галлюцинации, всё движется по пути превращения из одного в другое, из прошлого в Будущее, наша задача — отобразить как можно более длинный отрезок перехода, учитывая чертову неподвижность краски. Вот почему..., — используя палец как кисточку для нанесения аурипигмента желтого, он прицельно и выверено разбрызгал краску по холсту, за ним последовала алая киноварь, а третий слой, нюрнбергский фиолетовый — казалось, что обрабатываемый участок холста загорелся, как именинный торт, и прежде чем краска высохла, он начал размазывать ее невозможно узкой кистью — всего одна-две щетинки, наносил крохотные точки среди точек большего размера.

— Энергия движения, грамматическая тирания — в дивизионизме мы открыли, как разъять их на частотные составляющие...мы определяем элемент изображения, цветовую точку, которая становится основной единицей реальности...

— Это не Сера, — решил Хантер, — никакого холодного статичного покоя, каким-то образом ты заставляешь эти точки действовать динамично — неистовые единства энергетических состояний, броуновское движение...

 Действительно, когда Далли пришла в гости к Танкреди в следующий раз, ей показалось, что она видит, как из сияющего поля частиц поднимается, словно башни из камня foschetta, город — контр-Венеция, почти невидимая глазу реальность за фасадом того, что все договорились считать определением «Венеции».

— Не похоже на Маринетти и его круг, — признал Танкреди. — Я правда люблю старый хлам. Вот.

 Он подвел ее к груде холстов в углу, которую она не замечала прежде. Всё это были ночные пейзажи, насыщенные туманом.

 — У нас в Венеции есть несколько десятков слов для обозначения тумана: nebbia, nebbietta, foschia, caligo, sfumato, и скорость распространения звука как функция плотности у них разная. В Венеции пространство и время больше зависят от слуха, чем от зрения, собственно говоря, они модулируются туманом. Так что это сопутствующий результат. La Velocità del Suono. О чем ты думаешь?

Это был ее первый визит без Хантера. Она думала о том, что Танкреди лучше было бы ее поцеловать, и как можно скорее.

 — По запаху похоже на кожевенную мастерскую, — показалось Киту.

 — Вероятно...потому что Гёттинген и есть кожевенная мастерская, — заметил Готлиб.

—  Особенно — кафедра математики, — добавил Хамфрид. — Помните, они ведь хранят здесь мозг Гаусса. В сущности, что такое кортекс любого мозга, если не кусок шкуры животного? Ja? В Гёттингене ее замаринуют для вас, придадут совсем другую форму — она станет неуязвима для ветра, для разложения плоти, для второстепенных обид, физических и социальных. Плащ бессмертия...будущее, осуществляемое в настоящем времени..., — он замолчал и уставился на дверь. — Святые небеса, Heiliger Bimbam!

—  Слушай, Хамфрид, у тебя сейчас выпадет монокль.

 — Это она, она!

  — Ну, пожалуй, «а ля мод» — с этим черепаховым обручем, но...

— Это не модная жеманница, дурак, — сказал Готлиб. — Он говорит о «Ковалевской Геттингена», которая как раз сейчас, сколь бы невероятным это не казалось, посетила наше дегенеративное болото. Если бы ты когда-нибудь сидел лицом к двери, ты пропустил бы намного меньше чудесных событий.

   — Посмотрите на нее, величава, как лебедь.

  — Это что-то, да?

— Даже в России такого никогда не бывает.

  — Она русская?

  — Ходят слухи.

 —  Эти глаза...

  — Эти ноги.

  — Откуда ты знаешь?

 —  Рентгеновские очки, натюрлих.

— Эти кривые неразрывны, но нигде не дифференциируются, — вздохнул Хамфрид. — «Noli me tangere, не прикасайся ко мне», видите ли. Следует твердым критериям, как функция комплексной переменной.

  — Она комплексная, уж точно, — сказал Готлиб.

  — И переменная.