На день погребения моего (ЛП)

Далли Ридо, всё еще тоскуя о Ките, но не надеясь получить от него хотя бы слово весточки, созрела и превратилась даже в еще более привлекательную молодую крошку, доступную на венецианском рынке, как черкесская рабыня в древней Аравии: она светло-рыжая, кожа, легко покрывающаяся синяками, привлекает неистовое внимание, волосы, ниспадавшие вольным водопадом в те времена, когда она приехала в город, теперь сверкали призывом желания, в истинности которого иначе никого не удалось бы убедить. В тот летний день на кампо Спонджиатоста к ней подошел неприятный тип, за поясом —  обычный револьвер Бодео модели 1894 года, больше не желавший быть снисходительным по отношению к ней:

—  Сегодня ночью, как только стемнеет, поняла? Я приду за тобой. Лучше оденься понаряднее.

Остаток дня она в страхе ждала наступления вечера, teppisti, бандиты, всюду следовали за ней и особо не скрывались. С кем можно было бы об этом поговорить? Хантер Пенхоллоу на самом деле был не лучшим выбором, он пуще обычного был поглощен мыслями о своих собственных призраках, ему не удалось восстановить воспоминания, убегавшие от него, словно умышленно желая проявить жестокость.

Княгиня ушла на поиски своих обычных дневных приключений и не вернется до вечера, Далли решила, что к тому времени она уже надежно спрячется.

Но той ночью не стемнело, в небе всю ночь горел свет. Хантер вышел в «ночной свет» совершенно другого типа, чтобы провести эти часы неестественного освещения, работая с холодным неистовством, пока вдоль небольших каналов, на мостах, на маленьких площадях campielli и на кровлях, на Рива и на Лидо, пока богатые гости в новых отелях смотрели на пляж, интересуясь, организовано ли это специально для них и сколько дополнительно это будет стоить, всевозможные итальянские художники тоже вышли на улицы —  с наборами для акварелей, мелками, пастельными и масляными красками, пытаясь «приобрести» свет этой ночи, словно это был предмет, о приобретении которого им нужно было договориться, или даже договориться с ним самим — время от времени они с отчаянием смотрели на небо, словно там всем им позировал кто-то один, словно хотели убедиться, что объект не переместился и не исчез, этот дар издалека, может быть, новый вулкан Кракатау, об извержении которого никто не знал, может быть, сокровенное сообщение об изменениях в Мироздании, после которых ничто больше не будет прежним, а может быть —  предвестие зловещего пришествия, более непостижимого, чем пришествие Христа, запечатленное в живописи на полотнах, оштукатуренных стенах Венеции...

Иногда кукарекали петухи, словно случайно вспоминая о своем долге. Собаки бродили, ошеломленные, или мирно лежали возле котов, с которыми обычно не ладили, сменяя друг друга, чтобы охранять сон соседа, в любом случае недолгий. Ночь была слишком странной. Шкиперы вапоретто останавливались всюду, где их останавливали страдавшие бессонницей венецианцы, в общих чертах описывая места высадки —  пассажиры воображали, что шкиперы в курсе того, что творится в каком-то внешнем мире. Когда, наконец, пришли утренние газеты, их распродали за несколько минут, хотя ни в одной из них не объяснялось, что это за слабый холодный свет.

Где-то в не изображенных на эскизах краях вокруг площади Спонджиатоста:

— Только шаг, — предупреждала Княгиня, — поворот глаз, шепот юбки отделяет тебя от падения в mala vita. Я могу тебя защитить, но можешь ли ты защитить себя сама?

Две молодые женщины сидели в горнице огромного Палаццо, в приглушенной тени, блеск отраженной воды мерцал на потолке. Княгиня сжала голову Далли, легко, но властно, ладонями в изысканных перчатках, словно ценой невнимательности будет неожиданный шлепок, хотя неосведомленный наблюдатель не смог бы сказать, кто из них главнее. Княгиня еще была в своем дневном платье из темно-серого атласа, а девушка — почти обнажена, ее маленькие груди проступали сквозь белую паутинку лепестков ее недавно купленной кружевной сорочки, соски темнее, чем обычно, и более резко очерчены, словно их недавно умышленно кусали. В этом дробном свете ее веснушки казались темнее, словно светились, но наоборот. Она ничего не ответила.

На вокзале в Триесте, больше не являясь желанным гостем в Венеции, в лабиринте закоулков частично ниже уровня улицы, бурлящем от табачного дыма в основном балканского происхождения, Киприан Лейтвуд совещался с новоприбывшим криптографом по имени Бевис Мойстли. Газовый свет, не выключавшийся в течение всего долгого дня, открывал глазу местный известняк, входящий в состав крепких стен, и производил двусмысленные световые эффекты с помощью эбонитовых маховичков вентиля и хромированного покрытия муниципальных кофеварок довольно старинного итальянского дизайна, не говоря уже об этих индивидуальных машинках, macchinette, схемы которых не засекречены в тайных картотеках. Здесь выживали благодаря кофе.

  — Что это? Я не могу прочитать, все эти маленькие кружочки...