На день погребения моего (ЛП)

Оказалось, что сложность для них составляют не возвышенные материи — они выяснили, что в политическом смысле все трое склонны к Анархизму, их взгляды на человеческую судьбу были пессимистическими, с вылазками в юмор, которые одобрили бы лишь тюремные сидельцы и наездники родео, что действительно делало их обыденность столь утомительной и склонной в любой момент развалиться под тяжестью катастрофы — это маленькие неприятности, в соответствии с каким-то гомеопатическим принципом надоедливости действовавшие тем сильнее, чем банальнее они были. У Киприана была давняя привычка, которую до сих пор никто на самом деле не замечал, комментировать в ироническом ключе, ничего серьезного, напевая, словно про себя, мотив увертюры из оперы «Вильгельм Телль»:

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда, очень

   Хо-о-рошо, очень хоро-шо-правда!

Риф воображал, что невзгоды научили его искусству компоновки изысканных блюд из любых ингредиентов, которые день являл на его пути, но двое других редко разделяли это убеждение, не раз предпочтя остаться голодными, лишь бы не проглотить кусочек того ужаса, который Риф мог включить в меню. Всё, что мог предложить Риф — это постоянство. «Эй, опрокидываем! — воскликнул бы он, и так оно и было бы, очередная вечерняя кулинарная пытка.

  — Французское блюдо. На столе.

Паста аскиатта всегда переварена, суп всегда пересолен. Он так и не научился варить кофе, который можно было бы пить. Ответ Киприана в форме песни на самые неудачные из этих попыток не возымел действия:

   Да! Да! Это оченьхорошоправда, это

   О-чень, о-чень, очень хо-

   (рошо-рошо-рошо-рошо), Хорошо! Хорошо!

   Да

   О-чень хорошо, правда, да,

   О-чень, о-чень, о-чень, хорошо-прав-да!

 —   Киприан, ты взгляни на этот отпад.

Затем воцарялась тишина, длившаяся до тех пор, пока Яшмин, в своей привычной роли посредницы и примирительницы, полагая, что Киприан закончил петь, не начинала:

  — Ну, Риф, это блюдо, на самом деле, хм...

А Киприан в свою очередь продолжал:

   Очень хорошо очень хорошо очень

   хорошо-хорошо-хорошо, это О-чень, о-

   чень хорошо, правда, очень

   Очень хорошо...

В этот момент Риф хватал блюдо пасты с фасолью или переваренных тальятелле и в ярости швырял его через стол в Киприана, который попадал под обильный скользкий душ.

  —  Начинаешь меня бесить, да?

  — Посмотри только, ты запачкал весь мой...

  — О, вы оба —  такие дети.

  —  Не ори на меня, скажи этому певчему кенарю.

  —  Киприан...

—  Оставь меня в покое, —  дулся Киприан, доставая пасту из волос, — ты — не моя мать, не так ли.

—  К счастью для тебя. Мне надо было уже давно уступить своим порывам, и ты наслаждался бы совсем другим состоянием здоровья.

  — Бог с ним, Яшм.

  —  А что касается тебя...

  — Ты могла бы хотя бы объяснить ему, что такое аль денте.

—   Ты забыл одну макаронину прямо за ухом.

Однажды в Монте-Карло появился никто иной, как старый попутчик Рифа в Новом Орлеане, анархист Вольф Тоун О'Руни, по пути в Барселону, которая готова была взорваться, что с ней случалось периодически, анархистским буйством.

  — Дай мне минуту найти мой слонобой и пару носков, и я сразу же в путь.

 — Брат по классу, — заявил Вольф Тоун, — ты нам нужен целый и невредимый. Твоя судьба — не попасть на линию огня, línea del fuego.

 —  Эй, я стреляю не хуже любого из твоих забулдыг.

Тогда Вольф Тоун объяснил: сколь бы ужасно это ни могло оказаться для дела Анархизма, Барселона была лишь отвлекающим маневром.

— Правительства намерены испортить жизнь всем, сделать ее более невыносимой, чем когда-либо мог бы вообразить брат Бакунин. Намечается что-то действительно ужасное.

  — В мире.

   Но Риф не спорил. И это удивило его еще больше.

Они сопровождали Ирландского Анархиста до самой границы Франции с Испанией, в качестве завершения сезона совершили турне по французским казино. Но наряду с тайнами Желания Киприан теперь чувствовал изменения в его условиях, предчувствовал: что-то близится к завершению. Истоки Желания были столь же непостижимы, как истоки Стикса. Но отсутствие желания было не более объяснимым: почему человек может сделать выбор и не принимать то, что мир, как всегда, кажется, единогласно, отнес к сфере его очевидных интересов.

 — Ты изменился, — сказала ему Яшмин. — Что-то произошло в Боснии. Я чувствую...что по какой-то причине медленно теряю для тебя значение, уступаю пальму первенства чему-то другому, чему-то невысказанному.

   Она отстранилась, словно ей стоило больших усилий это произнести.

— Но я обожаю тебя, — прошептал Киприан. — Это навсегда останется неизменным.

— Прежде я поинтересовалась бы, как далеко ты готов зайти, чтобы это доказать.

  — Всё, что пожелаешь, Яшмин.

—  Прежде ты ответил бы именно так, — она улыбалась, но ее бледные брови нахмурились, словно в предчувствии скорого безотрадного разочарования.

  — А теперь я больше не могу спросить. Даже не могу поинтересоваться.

Это не была обычная пикировка «о-да-неужели?» любовников. Она боролась с какой-то глубокой неуверенностью. Он, как всегда, стоял на коленях.