На Диком Западе. Том 3

Натан остановился, но ненадолго. Потом он обогнул площадь и стал тихо красться от дерева к дереву, от куста к кусту, пока миновал спавших и достиг более обширного вигвама, который можно было счесть за жилище вождя. Он был построен из грубо сколоченных бревен и состоял из одной только комнаты. Но было наподобие флигелей пристроено к нему с обеих сторон еще несколько летних комнат; это были собственно только палатки из звериных шкур; должно быть, они соединялись внутри, хотя у каждой был свои вход, выходивший на площадь и занавешенный циновками.

Все это Натан ясно разглядел при блеске вспыхивавшего костра. Строение стояло, как и подобало жилищу вождя, совершенно отдельно; кругом рос кустарник, и только одно высокое дерево простирало ветви, как руки великана-сторожа, не допускавших сюда любопытных взоров. Натан еще раз бросил взгляд на костер и невольно обратил тогда внимание на один из вигвамов, в котором виден был свет, когда ветер колебал кожи. Натану показалось, что он слышал оттуда шепот, и потому пополз под кустами вперед, причем не сомневался, что уже попал на след Эдит и что близок к ней. Он думал, что дорога совершенно свободна от каких-либо препятствий, но вскоре понял, что ошибся. Едва пробрался он сквозь кустарник, как луч вспыхнувшего костра проник сквозь темноту и осветил темное лицо дикаря, которого он мог бы достать рукою. То был индеец, который, вероятно, пьяный споткнулся о куст, свалился, и сон сразу овладел им. Тут, в первый раз Натан содрогнулся, но не от страха или ужаса: не мог же в таком человеке, как он, возбудить страх вид сонного пьяного. Индеец был в полном забытьи и притом без всякого оружия; по крайней мере, Натан не заметил ни на нем, ни по близости от него ножа или томагавка. Но в свирепом лице, сморщившемся от старости и изборожденном рубцами, в изувеченной, но мощной руке, покоившейся на груди, и в воспоминаниях о прошедшем, вызванных всем этим в душе Натана, лежало что-то, что пробуждало в нем какое-то странное чувство злобы и страха.

От удивления квакер отскочил и поспешно бросился на землю, чтобы спрятаться, в случае, если бы индеец проснулся от его приближения. Но дикарь, опьяненный хмельным, которого он, по-видимому, хватил сверх меры, спал по-прежнему. Недолго Натан оставался в таком положении; через несколько мгновений он снова поднялся и осторожно наклонился над лицом индейца.

Однако блеск костра снова померк и более не освещал лица спавшего. Со смелостью, которая была, пожалуй, следствием неистребимого любопытства, отогнул Натан кусты в сторону и с радостью заметил, что свет костра снова скользнул по темному лицу врага. И теперь, с чувством, которое заставляло его позабыть обо всем, он ясно различил черты одного лица, которые происшествиями прошлого неизгладимо врезались в его память. Это было лицо воина, старое и покрытое рубцами, такое, каким мог хвалиться только истинный герой племени. Глубокие шрамы бороздили также и обнаженную грудь спавшего, и в его одежде из дубленых кож, хотя и очень грязных, но украшенных множеством серебряных иголочек и скальпами, при чем местами сверкал на коже широкий испанский талер, виделось что-то, что не давало счесть его за обыкновенного грабителя. В каждом ухе висело по цепочке из серебряных монет, больших и маленьких, — роскошь, какую может позволить себе только вождь.

Человек этот, наверно, и был вождем: на его голове было украшение, состоявшее из клюва и когтей коршуна, а также и целой дюжины перьев этой птицы. Это было, как Натан рассказывал уже и раньше, особенным отличием Венонги, Черного Коршуна. Итак Венонга, старейший, знаменитейший и некогда могущественный предводитель своего племени, лежал теперь перед Натаном, грязный и пьяный, у двери своего собственного вигвама, добраться до которого он оказался не в состоянии.

Ненавидящим взглядом посмотрел Натан на дикаря. Гневная улыбка играла на его тонких губах, когда он тихонько вынул из-за пояса свой старый, но все еще блестящий и острый нож, и исполненный смелости и надежды, другой рукой трогал обнаженную грудь дикаря, уверенный, что тот не проснется. Венонга между тем продолжал спать, хотя рука белого лежала уже крепко на его ребрах и чувствовала биение его сердца. Отняв, наконец, руку, Натан приложил нож против сердца врага. Стоило сделать один удар, и нож вонзился бы глубоко в сердце, которое никогда не ведало ни сострадания, ни раскаяния. Натан и намеревался нанести этот удар: казалось, он забыл все окружающее, кроме своей жертвы, которая бесчувственно, в глубоком сне лежала перед ним. Мускулы его руки были напряжены, но рука тряслась от волнения.