На дне Одессы

— Понимаешь? Иду я сегодня по площади и вижу — сидит на мешке баба толстая такая, в кохейном платье, и держится за него обеими руками, как черт за сухую вербу. — Что у вас, тетенька, в мешке? — спрашиваю. — Крымские яблочки, деточка. Хо, хо, хо! Это я — деточка. Как тебе нравится, Надя? — И что вы выдумываете? — отвечаю я ей. — Какой я вам — деточка? У меня, тетенька — такие дочки, как вы. Одна — замужем за пожарного, другая — за трубочиста, третья — за дворника. И у всех троих — десять штук детей. Они меня дедушкой называют. — Баба глаза вытаращила и говорит: — Извините. А я думала, такой молодой. — Это ничего, тетенька, что молодой. Молодой да фартовый… Чи продаете тетенька, яблоки? — Н-не! — А далеко везете их? — В экономию, до одного помещика. Я служу там. — Г-м! Как бы, думаю, добраться до твоих крымских яблок?… Ладно. Достаю из кармана перочинный нож и чирк им по мешку снизу вверх. Мешок фррр! Треснул и яблоки брызг из него. Баба — за голову. Караул, батюшки! Орет и все нажимает на мешок. Хоть бы догадалась, дура толстая, слезть. Она все нажимает, нажимает, а яблоки, знаешь, фонтаном так и брызгают из мешка во все стороны, так и брызгают. О, хо, хо! Охо, хо! Ой, живот!

— А ха, ха! Ха, ха, ха! — заливалась Надя.

— Хо, хо, хо! — ревел Яшка. — А я давай подбирать. Хо, хо, хо! и кричу Сеньке — зекс! Не зевай! Набили мы яблоками карманы, шапки, пазухи и драло. О, хо, хо!

— Ха, ха, ха!

— А вкусные яблоки, Надя?

— Очень.

— Ты из них компот… Хо, хо, хо!

— Ха, ха, ха! Можно компот.

— А не то пирог.

— А не то пирог… Ха, ха, ха! Ой, замучил. Черт!

Когда Яшка был в ударе, он смешил ее до колик.

— Правда, Яшка, что ты первый скакун и блатной в городе? — спрашивала его часто Надя.

— Правда, — отвечал Яшка.

Надя покрывалась густым румянцем. Ей было лестно, что она — бароха человека не серого, а выдающегося.

— А расскажи, как было дело с капором, — приставала она почти каждый вечер к Яшке.

Яшка ломался и говорил:

— Да сколько раз я уже тебе рассказывал это.

— Расскажи еще раз. Я поцелую тебя.

Она обхватывала его за шею, влепляла ему в щеку два звонких поцелуя, и он в двадцатый раз повторял историю подаренного им Наде розового с отделкой из голубых лент и кружев капора.

— Понимаешь? Идут они рядышком, кавалер, значит, и барышня. Он плюгавый байер (франт) такой, в потертом клифте и в большой шляпе. На носу у него пенсне, а в руках — три толстые книги. А она ничего, клевая, невредная девочка. Только куцая немножко и смешная. В коротенькой гейше и в этом самом капоре. А ножки у нее тоненькие, как у курчонка. Я, знаешь, — за ними. Иду сзади, руки у меня в кармане, выжидаю момента и слушаю, что они говорят. — Скажите, вы любили когда-нибудь? — спрашивает она его тоненьким-тоненьким, как волос, голосом. — Нет, — шепелявит он и сморк, сморк в платок. — Неужели? Но почему? — спрашивает она. — Не признаю, — отвечает. Она засмеялась и до него. — Ой, какой вы скоромный. — Скоромный не скоромный, — отвечает он, — но и не дурак, мамзель. А я вот возьму завтра и пулю себе в лоб! — Понимаешь, Надя, какой сердитый молодой человек? Она, как услышала, замахала руками и пошла-пошла. Говорит, как из книги. — Мур, мур, мур! Тра- та-та! Тру-ту-ту! Как можно пулю в лоб? Стыдитесь. У вас — все впереди. — А он как разозлится и тоже: мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Что вы мне рассказываете — впереди! Впереди один кич[16] и коланча!… Ничего у меня — впереди. А она ему: — Мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Не волнуйтесь. Надо терпеть. И на нашей улице будет праздник. — Какой праздник? — спрашивает он. — Праздник святых апостолов Варфаломея и Тита? — Нет, другой, — отвечает она. — Какой же? Киррила и Мефодия?..

На этом самом месте я хлоп вдруг ее по капору, сорвал его и марш-марш рысью. Барышня спервоначалу обмерла, а потом очухалась и задишкантила:

— Ой, мой капор! Боже мой!

А байер:

— Держи, лови его! Горрродовой!

— Ха, ха, ха! — заливалась Надя.

— О, хо, хо, хо! — грохотал Яшка.

— Как, как она дишкантила? — переспрашивала, давясь смехом, Надя. Яшка повторял:

— Ой, мой капор! Боже мой!

— Ха, ха, ха!

— О, хо, хо, хо!

— Довольно, а то помру от смеха…

Да! Горячий был блатной Яшка.

— Огонь-мальчик, — отзывались о нем с почтением все скакуны. — Что ни увидит, сожжет.

А сам о себе Яшка говорил:

— Такая у меня уже душа, что горит до всякой вещи. Ну все, что увижу, хочу иметь.

Недаром глаза у Яшки постоянно шарили, как мыши, и руки дрожали при виде бимбора (часов) или кожуха.

Беда была с ним Наде. Сидят они, например, на третьих местах в русском театре. Надя смотрит на сцену, а Яшка косится на живот соседа, облизывается и нашептывает Наде:

— А важный у него (соседа) бимбор и лента (цепь). Оба-два 30 рублей поднимут (стоят).

Надя дает ему щипка и отвечает с ужасом:

— Разбойник. Засыпаться (пойматься) хочешь? Брось!

— Не твое дело, — следует ответ. — Я же сто раз говорил тебе, что душа у меня такая, что горит до всякой вещи.

И Яшка дает ей в обмен такого щипка, что глаза у нее вылезают на лоб и захватывает дыхание. И смотришь — «оба-два», и бимбор и лента — в руках у него.