На дне Одессы

Чует мое сердце, словно ворожит,
В Карантинной гавани «Ярославль» стоит.
Ждет он арестантов, гостей из тюрьмы,
Гудят без прерыва громкие гудки.
Ветерочек веет, «Ярославль» гудит,
Идет мой Володя, цепями гремит.
Как взошел на палубу, глянул пред собой, —
Ждет его каюта с решеткой двойной.
Но вот раздался последний гудок,
«Ярославль» отчалил на Дальний Восток.
Скрылася Одесса, гавань-карантин,
«Ярославль» отчалил на остров Цакалин.
Но вот по Красному морю он плывет,
В Михайловской церкви венчанье идет.
Перед аналоем девица стоит,
На нее с любовью молодец глядит.
По любви женился, за себя берет,
На них с любопытством смотрит весь народ.
Вышел и священник, проповедь сказал,
Через час любовных он перевенчал.
И с тех пор Маруся счастливо живет,
«Ярославль» тем временем все дальше плывет…

Иногда по вечерам к Яшке приходили гости.

Чаще всех приходил Сенька-скакун, выдаваемый Яшкой за «штурмана дальнего плавания», плавающего то на «Ольге», то на «Марии», то на «Ксении», со своей барохой Катей Удержись — мордастой, как бульдог, толстой и неповоротливой, как тумба, со шрамом поперек носа и с канканчиком (чубчиком) в четверть аршина.

Дамы пили чай с вареньем и бисквитами и беседовали о нарядах, а кавалеры дули монофорт, рассуждали о городских происшествиях, обсуждали администрацию, критиковали ментов и шмирников и играли в карты — в «три листика с подходом».

Так протекали у Яшки и Нади дни.

Любовь Яшки к Наде крепла с каждым днем. Он баловал ее, как ребенка. Но по мере того, как крепла его любовь, Надя становилась холоднее, скучнее и задумчивее. Как осенний вечер.

Яшка замечал это, но терпел. Но всякому терпению бывает конец.

Однажды вечером, когда они сидели за чаем, он строго спросил ее:

— Чего у тебя рожа такая кислая? Чего ты на меня тоску нагоняешь? У меня и так на душе, как за решеткой.

— Я хочу знать, — простонала она.

— А?!… Опять?!

Лицо Яшки позеленело и блюдечко с чаем в его руках заплясало.

— Скажи правду, чем ты занимаешься? — простонала она вторично.

— Да я тебе сто раз говорил, — ответил Яшка. Он старался быть спокойным. — Ты, стало быть, не веришь? Ну ладно. Скажу правду. Я — часовой мастер. Видала, сколько у меня карманных часов?

Надя покачала головой и твердо заявила:

— Врешь!

Яшка посмотрел на нее в упор — он был ошеломлен ее смелостью, — и прочитал в ее глазах упрямство.

— Ты хочешь, значит, чистую правду? — спросил он сдавленным голосом.

— Да, да!

— Хорошо… Я — вор.

Надя побелела, быстро закрыла лицо руками и заплакала. Ее подозрения оказались основательными.

Яшка удивился.

Он был уверен, что она примет признание его иначе — спокойно, помирится со своим положением и перестанет изводить его своим любопытством. А тут — слезы. Слезы не только удивили его, но и оскорбили.

«Как? — подумал он. — Она плачет? Боже мой, Боже мой! Значит, ей совестно иметь со мной дело?»

И в нем стали закипать и подниматься, как пары над кипящим котлом, злоба и досада.

Яшка бросил на Надю убийственный взгляд, хватил вдруг о пол с грохотом и звоном блюдечко, вскочил из-за стола и спросил:

— Чего ты, чума бубонная, расплакалась?…

Надя в ответ заплакала еще громче.

— Что ж, по-вашему, мадам, вор — не человек?!

Ответа опять не последовало.

Яшка сделался неузнаваемым. Глаза у него вспыхнули, налились кровью и скулы и челюсти под тонкой, желтой кожей ходуном заходили. Он оглянулся, схватил тяжелый табурет, на котором сидел, и быстро занес его над головой Нади.

Одно движение, и табурет со страшной силой обрушился бы на ее голову. Но Яшка не сделал этого движения.

Подержав немножко табурет в воздухе, он уронил его на пол, отшвырнул ногой к железной кровати, которая издала оглушительный звон и быстро, не глядя на Надю, зашагал по комнате.

В комнате сделалось тихо. Слышно было только пение самовара на столе, всхлипывания Нади, тяжелые шаги Яшки и странное скрипение. Это скрипение принадлежало Яшке. Он скрипел от душившей его злобы зубами.

Сделав, или, вернее, пробежав несколько десятков шагов, Яшка вдруг заговорил отрывисто и со злым смехом.

Он говорил, косясь на Надю и не переставая скрипеть зубами.