На дорогах Европы

Перебивая друг друга, они рассказывают всякие эпизоды из своей жизни. Оказывается, отец нашего Антти погиб в Отечественную войну на Балканах, освобождая Болгарию… Он воевал вместе с болгарскими партизанами. И может быть, он встречал отца Ивана Ганева. А еще в более отдаленные времена брат его деда воевал в армии Радецкого и был убит турками под Плевной.

Большой необъятный мир становится совсем домашним и обжитым. И сближаются расстояния. Москва и София. Красноярск и Пловдив… Петрозаводск и Плевна…

Кажется, одна семья собралась сейчас в этот Душистый майский вечер над озером.

И вот уже Катя Макарова запевает сибирскую песню О Ермаке… О таежном раздолье. О новой Сибири. А болгарские юноши подпевают ей.

Иван Ганев одухотворенно читает стихи любимого своего поэта Христо Смирненского. Стихи о Москве. И о русском Прометее. И грустные лирические стихи о цветочнице, написанные в блоковских интонациях.

И еще одно стихотворение «со значением»: о черешенке, которая нежданно встретилась трем молодцам в дороге, и подала им, смущаясь, горсть ягод:

И каждый вздохнул: ты — прекрасна была
и трем молодцам приглянулась…

Катя в который раз заливается румянцем, хотя, быть может, стихи Смирненского и не имеют к ней непосредственного отношения. А может быть, и имеют…

Мы покидаем парк поздней ночью. Идем по опустевшим улицам Пловдива и никак не можем наговориться.

Иван Ганев признается мне, что сам пишет стихи, мечтает стать поэтом.

— Но я не знаю, другар Александр, как передать свои чувства, чтобы дошли они до самого сердца человеческого… Я думаю, что поэт должен много переживать, как ваш Лермонтов, как наш Гео Милев… Должен пройти через страдания. Вот меня оставила девушка, моя первая любовь. И я написал об этом. Это тоже было страдание. Но, может быть, моя маленькая боль никому не интересна. Разве можно сравнить ее с теми народными муками, о которых писал Вапцаров… Но ведь поэт не может говорить только о большом, может быть необъятном, имеет ли он право выразить и свое маленькое, глубокое, кровное. У вас счастливая страна, Александр. У вас много радости. Но разве у вас совсем нет горя? И можете ли вы писать об этом горе? И разве счастье только в светлой, безоблачной жизни?

Это была необычная ночь и необычный разговор. Болгарский юноша из города Пловдива, о существовании этого юноши я вчера еще не знал, вдруг стал мне родным и близким.

Он требовал от меня ответа на самые сложные вопросы жизни — о том, что такое счастье, что такое истина и что такое правда. И главное, он глубоко верил мне. Я представлял для него весь советский народ. Он знал, что я не способен обмануть его, он бы почувствовал мельчайшую фальшивую ноту, микроскопический оттенок декламации в моем ответе.

Я отвечал ему и его друзьям. Впрочем, надо сказать правду: большинство из них больше интересовались моей молодой спутницей. Мы с Иваном Ганевым несколько поотстали от них. Хотя я заметил, что Катя не раз оборачивалась и даже замедляла шаги, чтобы прислушаться к нашему разговору. А Иван тоже замечал это и улыбался ей застенчиво и ласково. Я рассказывал ему о жизни Ленина, о страдании и счастье Николая Островского, о Зое Космодемьянской. Иногда я все же сбивался на общие стертые слова (какую же силу они возымели, эти избитые, подчас не замечаемые нами словесные штампы), иногда проскакивали привычные, набившие оскомину трюизмы. Я старался сразу преодолеть их. Я моментально замечал, как реагировал на них этот мальчик, как мешали они нашему сердечному разговору.

И я искал в глубинах памяти и сердца какие-то совершенно конкретные случаи, эпизоды, события, чтобы не испытанная эрудиция, а свое лично выстраданное, пропущенное сквозь свою жизнь, помогло этому юноше понять, что такое счастье, добытое в бою, что такое счастье творчества и дерзания, что такое эта радость «с окровавленными ногами», о которой так трепетно говорил когда-то Ромен Роллан.

Мне эта беседа с болгарским юношей казалась одной из самых важных в моей жизни. Думалось, что и он испытывал такое же чувство. Как хотелось, чтобы он не только понял меня, чтобы принял всем сердцем.

Однако уже светало. Нам предстояло большое путешествие. Надо было расставаться…

Мы простились с болгарскими юношами, как с давними друзьями. Они долго жали руку Антти Карилайнену, еще дольше Кате Макаровой. Иван Ганев даже осмелился поцеловать Катину руку, чем вызвал новое пламя румянца на ее лице.

А Иван чуть грустно улыбнулся мне, сжал мою руку в своих сильных жестковатых ладонях и сказал:

— Спасибо, другар Александр.

Впрочем, мы простились ненадолго. Они ведь собирались сопровождать нас на Шипку.

2

Говорят, что с Шипкинских высот видна вся Болгария. Горы. Реки. Зеленые долины. Но в это раннее утро густой туман плотной завесой застлал хребты. Видимость, как говорят летчики, была нолевая. Но мы верили, что туман рассеется. И мы пошли в горы по крутым тропам, меж скал, тесно примыкая друг к другу, то и дело перекликаясь, чтобы не потерять кого-нибудь в молоке тумана.