На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы

Пусть эти прозвища так и останутся. Пусть. Лучше быть все-таки Персонажем, чем полупрозрачным Исусиком. Поэтому я, на секунду задержавшись на ступеньках, вошёл в деревянный, пахнущий грецким орехом и прошлогодней листвой, холл.

Санаторий нависал над обрывом будто ласточкино гнездо. Можно высунуться из окна дома и представить себе, что паришь над старинной липовой аллеей, убегающей вниз – что там, в гуще, интересно?

Комната совсем скучная, самое-самое в ней это окно – потому что оно над пропастью, оно выходит прямо на реку. Под окном, конечно – кромка земли, но когда выглядываешь из него, её не видно и ты – летишь.

Я пришёл в комнату первым – наконец-то где-то первый – и занял кровать прямо рядом с окном.

Это тоже придется перетерпеть – сон в одной комнате с ним. Дома у нас разные комнаты, не потому, что мама с папой так заботятся о нас, а потому, что так заботятся о нём.

Оконные рамы ещё не вышли из зимней спячки, и когда я с силой толкнул железную ручку, осыпались кусочками белой краски – краска слетала белыми хлопьями и ложилась на байковое покрывало моей постели.

– Красиво у нас, – сказал он из-за спины.

Я промолчал. Мне иногда кажется, будь он кем-то ещё, я б подумал, ну светскую беседу вроде как поддерживает. О погоде, о природе. О комнате. Но с ним ты знаешь, что он это всерьёз. Он и вправду верит, что выгоревшие до светло-серого доски, железные спинки кроватей и полочки, неумело заклеенные вырезанными из каких-то журналов картинками – это красиво. Когда ты понимаешь – он это серьёзно – в груди поднимается влажный тёплый ком, ты поначалу не определяешь его, как летающую тарелку, внезапно нависшую над твоим домом, в которую ты ни секунды не веришь. А потом – всхлестом, пощёчиной где-то внутри – расшифровываешь. Жалость. И ещё потом: душишь, душишь её в себе, стараешься, чтоб на её место пришла привычная злость.

– Располагайтесь, барин, – с издёвкой ответил я. – Вам сапожки-то снять – или сами-сами?

– Ну зачем ты… – смущённо сказал он. – Ты ведь не такой по правде.

– Много ты знаешь о правде, – в комнате уже плескались сумерки и можно было не смотреть ему в глаза. А потом – просто выйти, оставив его стоять посередине комнаты, перед распахнутым окном, из которого приторно пахло зацветающей липой.

В коридоре навстречу двигал силач с глазами словно у немецкой овчарки, тот, из автобуса. Он шёл так стремительно и беспощадно, что пришлось прижаться к стене. А дальше я увидел, что у него в руках.

Чемодан, который я не захотел нести.

Овчарка прошёл мимо, презрительно скривив рот и спиной я услышал, как он бросил чемодан на пол в нашей комнате.

«Бери, Исусик», – скрипели мне вслед половицы, провожая к выходу.

Снаружи солнце уже провалилось куда-то глубоко за реку и берёзы на берегу казались совсем чёрными на фоне горящим перезрелой малиной заката, совсем ненастоящими. А река – наоборот – чересчур настоящей, всесильной, какой-то вечной.

Я вдруг подумал – что тут конец мира. Бывают места, где чувствуешь – всё, дальше этого нет ничего, это тот самый край земли, про который ты читал в детских сказках и тогда же верил в него. Но пока ты верил – земля была бескрайняя. А как только перестал верить – то тут же и попал туда, где он. Край земли.

А через секунду уже казалось, что тут-то всё и начинается, что блестящей лентой за горизонт уходит дорога, она расходится где-то вдали на множество маленьких дорог: выбирай любую.

«Персонаж», – позвали откуда-то тихо. «Персонаж!»

Я обернулся. За мной никого не было. Только санаторий светился в ночной тьме сырно-жёлтыми, уютными окнами.