На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы

[Бестиарий Святого Фомы]

Человека-ящерицу ты, может быть, и не заметишь сначала. Надо, чтобы глаза привыкли к яркому солнцу, в котором он живёт и тогда можно будет присмотреться. Тогда ты увидишь, как красива ящерица: с изящными полосками на лапах или голове, походит она на древнего крокодила или мифического дракона. Ящерица изящна и стремительна.

Люди-ящерицы холоднокровны, хотя иногда и кажется, что кровь у них горячая, как у всех других. Но это только обман. Тепло они могут взять взаймы у тех, кого судьба одарила внутренним жаром – у солнца или у других людей-животных. Тогда человек-ящерица замирает на солнце или около другого человека, чтобы не спугнуть тепло и пьёт его, пока не насытится. Ящерица запоминает, где пила тепло в прошлый раз – и, замёрзнув, спешит снова туда же. Поэтому может показаться, что она верна – но это тоже обман, она привязана к теплу, которого у неё нет.

Если солнца или человека, из которого можно пить тепло, нет, ящерица замирает и всё в ней замирает тоже: почки, лёгкие, печень, желудок, всё словно спит. И даже сердце в такое время бьётся медленно, будто бы сейчас остановится. Но и это обман – нет ничего крепче слабого и нет ничего быстрее медлительного…

VI. Я

Ночь на реке прозрачна, как ледяная вода. Она светлая, будто бы за горизонтом, где-то очень далеко, кто-то зажёг ночник – чтоб тьма так и не угнездилась до рассвета. Он будто бы всегда тут, рассвет – и только и ждёт, чтоб прийти.

Окно в их комнате не закрывалось занавесками или жалюзи – оно было голым как будто только вчера родилось, и таким же чистым, как при рождении, только кружева белой штукатурки выдавали, что правда-то совсем другая. В июне в окне долго-долго догорает закат и темнота остаётся сумерками, и в сумерках на стене возникает резной рисунок старых лип. Поэтому фонарик был ему совсем не нужен. Но он всё равно положил его под подушку и долго лежал, держась за него, как за ручку в автобусе.

Брат спал, отвернувшись к стене – он всегда так спал, только Исусик про это не знал – они никогда не ночевали в одной комнате.

Персонаж. Они очень правильно его назвали там, в автобусе – Персонаж.

Ему хотелось подойти, потрогать брата за плечо, сесть к нему на постель и заговорить – но он боялся.

Потому что вокруг того разлилась непроницаемая тишина, и он стал похож в сумерках на глыбу, на камень-валун, лежащий где-то на перепутье, у реки.

Тогда он тихонько спустил прозрачные ноги с постели. Он не хотел спать – река притягивала сильнее сна. Родители никогда бы не отпустили его одного – ночью – к реке. Ему полагалось болеть и беречь себя – изо всех сил, самому или с помощью других.

Теперь тот, кто должен был следить за тем, чтобы он берёг себя, превратился в молчаливый валун, и можно было уйти.

Нащупал под кроватью войлочные тапки. Было тепло, но тапки обязаны быть войлочными. Они обхватили ноги жарким до щиколотки – будто это и не тапки вовсе, а маленькие такие валенки. В них можно идти совсем бесшумно.

Байковая пижама вполне могла сойти за прогулочный костюм – июньские ночи не такие теплые. Он тихонько вытащил фонарик и неслышно встал. Валун молчал.

Тогда Исусик вышел.

Ночной санаторский коридор похож на туннель – или на хитроумный деревянный лабиринт, где нужно не пропустить того самого поворота, чтобы выбраться из него. Он не знал, что медсестры и врачи спят в отдельном корпусе – он просто догадывался, что в деревянном, потрескивающем в ночи тут и там здании, они одни. Поэтому выйдя за порог, зажёг фонарик.

У света тоже нет звуков – как и у войлочных тапочек, похожих на валенки. Он брызжет беззвучными каплями на пол, течет молчаливыми потоками по деревянным стенам: на них развешены выцветшие от времени диаграммы и старые фотографии, на которых угадывался тот же санаторий, много лет назад.