На Ельнинской земле

М. Исаковский менее всего стремится к оригинальности и не педалирует исключительность собственной биографии. Напротив, будничная манера, традиционность письма с первых же строк настраивают читателя на рассказ непритязательный, обыденный. Можно ведь было эффектно обыграть дату рождения: январь 1900 года, — как-никак ровесник века! А сказано с анкетной обстоятельной невозмутимостью: родился тогда-то, в деревне Глотовке Осельской волости Ельнинского уезда Смоленской губернии.

Постепенно, по мере чтения, мы убедимся: это не анкетная невозмутимость, скорее — неторопливая крестьянская обстоятельность, приверженность к распространенной в нашей литературе автобиографической манере, когда пишущий считает необходимым рассказать и о своей семье, и о деревне, и о нравах деревенских. Не потому лишь, что того требует традиция. Подобным образом автор устанавливает свою родословную, фамильные и духовные связи, причастность к общей жизни — семейной, уличной, деревенской. Личность с самого начала предстает в общественных опосредованиях. Пусть пока что фамильных, местных. Но и их негоже сбрасывать со счетов, ибо обладают силой, формирующей характер, воззрения.

Этот процесс — шаг за шагом — прослеживается писателем. Не всегда, не обязательно как система поступков, неумолимо ведущих к твердым выводам, контрастному размежеванию добра и зла. Вовсе нет. И не каждый раз извлекается мораль. Но при всем том постоянно и неумолимо ведется своего рода нравственный отсчет; мелочь, пустяк, детская оплошность, запавшие в память, позволяют по прошествии многих лет установить их истинную цену. Не такая, выходит, это была безделица, и след ее сохранился на годы.

Хотя бы эпизод с молоком, выпитым в великий пост. Всего три-четыре глотка да кусочек размоченной в нем баранки. Как тут удержаться от соблазна, когда тебе десять лет, а голод (великий пост длился семь недель) — не тетка. Божья кара — ее со страхом ждал мальчик — миновала, ничего не стряслось. Разве что мать заметила: молока в стакане, предназначенном для младшего сынишки, поубавилось. Заметила, но ни взглядом, ни словом не упрекнула старшего сына. Поняла его терзания, страх, сама испытала досаду, искренне веря в греховность содеянного им. И — промолчала, явив доброту, мудрый такт.

«Между прочим, после этого случая я никогда не брал ничего без ведома матери, никогда не говорил ей неправды».

Такого рода эпизоды, относящиеся к детству, нижутся, образуя в книге своеобычную цепь. Иногда им сопутствует вывод, вроде только что приведенного, иногда нет. Но всегда очевидна неслучайность их присутствия в «Автобиографических страницах», определенная избирательность памяти. С чего бы это вдруг мальчик неприязненно замечает, как приказчик лесовладельца Сашка Ястребов кладет в чай по три куска сахара. Потому замечает, что остальным членам семьи при чаепитии не давалось больше одного куска.

Когда М. Исаковский рассказывает о своем детстве, об отношениях в семье, о щепетильной честности отца, самоотверженности матери, хочется произнести давно напрашивавшееся слово: патриархальность. Не без нее, конечно. Не без воздействия суровых, веками складывавшихся требований и нормативов формируется податливый до поры до времени характер ребенка.

Только сами по себе патриархальные устои не вызывают авторского умиления, как вообще не умиляется М. Исаковский, вспоминая сельскую жизнь, деревенский быт тех далеких лет.

Чему, спросит читатель, умиляться?

Восстанавливая картины детства, человеку свойственно окрашивать их в розовые тона. Есть и еще довольно распространенная причина — противопоставление дурных явлений поздних дней добродетельным нормам, житейским традициям прежних времен. Это присуще старости вообще, а в нашу пору урбанизма, асфальтовых магистралей, выхлопных газов и панельных небоскребов стало прямо-таки поветрием, не лишенным объективных причин и привнесенных модой.

С любовью, нежностью, болью пишет М. Исаковский о родной Глотовке, о многих ее жителях, о трагической участи, постигшей их в войну. Но противопоставление, о котором только что упоминалось, ему органически чуждо. Отчий край никогда — ни в ранние годы, ни на склоне лет — не виделся ему пасторально-идиллическим, благостно умиротворенным. Слишком хорошо он его знал, чтобы разрешить себе умиление и таким образом, вольно или невольно, уклониться от правды. Его любовь к родным местам не слепа, и места эти никогда не представлялись ему трогательной пейзанской обителью. С первых своих дней он наблюдал жестокую нужду, непосильный, надрывный труд, темноту и невежество («…Ни в одной крестьянской семье нельзя было найти ни чернил, ни пера, ни листка бумаги, чтобы написать, например, письмо. Да и писать редко кто умел»).

Возвращаясь памятью в минувшее, М. Исаковский с горечью констатирует: