На Ельнинской земле

Вся детская типография вмещалась в небольшой низкой квадратной коробке, сделанной из картона. Она состояла из деревянной доски, на которой в специальных углублениях-бороздках лежали резиновые литеры: сначала прописные, потом строчные, за ними шли цифры и в конце всего — знаки препинания. Для набора прилагалось две верстатки: одна могла вместить лишь одну строку набора, другая целых три. Буквы для набора полагалось брать с доски и переносить на верстатку очень маленькими щипчиками. Набор смазывался краской при помощи самой обыкновенной канцелярской подушки, как обычно смазывают печати и штампы, прежде чем их воспроизвести на бумаге.

Словом, не вдаваясь в технические подробности, можно сказать, что если я заполнял набором верстатку, то у меня получалось нечто вроде канцелярского штампа. Разница заключалась только в том, что в канцелярском штампе буквы соединены между собой окончательно и их нельзя оторвать друг от друга, а в моем набранные буквы можно разобрать и заменить их другими, то есть набрать совсем другой текст.

2

После того как я хорошенько разобрался в том, что к чему, началось печатание стихов. Я сделал маленькую тетрадочку (форматом в одну восьмую часть листа писчей бумаги), чтобы постепенно заполнить ее стихами, своими и Пети Шевченкова. А о нашем журнале «Заря» после получения «типографии» уже и помину не было: журнал закрылся, выйдя лишь три или четыре раза.

Я быстро сообразил, что если заполнить набором обе верстатки и приложить их одну к другой, то сразу можно оттиснуть четыре строки — целое четверостишие! А потом, заменив набор новым, отпечатать уже второе четверостишие. А там — и третье… Я радовался и уже наперед представлял, как заполню все страницы своей тетрадочки стихами. И буквы будут настоящие, печатные!

Все, однако, оказалось гораздо сложнее и гораздо хуже, чем я предполагал.

Работа глотовского «первопечатника» шла весьма и весьма медленно и трудно. Резиновые эластичные литеры то и дело «выпрыгивали» из щипчиков и летели на пол. Найти их было потом почти невозможно, потому что пол потемнел от грязи и был примерно такого же цвета, как и резиновые литеры. Кроме того, в полу было немало щелей, и некоторые литеры сразу же проваливались. Подолгу я ползал по полу, отыскивая «выпрыгнувшие» литеры, и далеко не всегда находил то, что искал. Таким образом, «типография» моя постепенно таяла, количество литер все уменьшалось.

Кроме того, мои верстатки оказались слишком короткими, стихотворные строки в них не вмещались: конец строки приходилось переносить. Это портило внешний вид стихотворных четверостиший. Да и работа была почти двойная: вместо того чтобы отпечатать сразу четыре строки, я мог оттиснуть только две. А для двух следующих надо было разбирать набор и набирать затем новый. И часто бывало так, что за целый день я мог напечатать в своей тетрадочке лишь два или три четверостишия. И чем дальше, тем все хуже и хуже работала глотовская «типография». Многие литеры были растеряны, сама работа оказалась очень утомительной, и я постепенно охладел к ней, тем более что, как я потом подумал в свое оправдание, печать-то все-таки была ненастоящая.

На этом и закончилась «издательская деятельность» как моя, так и моего соиздателя. Но я долго еще раздумывал о том, как же это все-таки печатаются книги, журналы и газеты. Ведь если их печатать таким способом, как я (а другого способа я тогда не мог и представить), то на одну книгу, на один экземпляр ее понадобится, наверное, несколько лет. А между тем газеты, в которых печатных букв больше, чем в иной книге, выходят каждый день. Как это все делается?..

«Тайну» книгопечатания и газетопечатания я разгадал лишь летом 1917 года, когда мне пришлось побывать в ельнинской типографии. Но об этом я расскажу после.

ПЕТР ШЕВЧЕНКОВ

1

Фамилия моего друга была вовсе не Шевченков, а Тимофеев: Петр Тимофеевич Тимофеев. Именно с этой фамилией он пришел в школу и проучился там два года тоже с ней. Однако летом в двенадцатом году, когда я однажды пришел к нему, он с гордостью сообщил, что теперь его фамилия не Тимофеев.

— А как же?

— Теперь я буду подписываться Петр Шевченко, — охотно и с видимым удовольствием сообщил мне Петя, с особым старанием и выразительностью произнося букву «о» на конце слова.

— А зачем ты это придумал? — поинтересовался я.

— Да я и не придумывал вовсе. Был такой поэт Тарас Григорьевич Шевченко. Ты же сам видел его в книжке: он там рядом с Гоголем нарисован… Я себе тоже хочу такую фамилию, как у него.

— Но как же так? — недоумевал я.

— А очень просто. Ты разве не знаешь, что многие писатели меняли свои фамилии? Это псевдонимом называется. И я хочу переменить. А то Тимофеев — фамилия неинтересная. Тимофеев, Киреев, Андреев — скучные какие-то фамилии.

Я не знал тогда, как мне отнестись к намерению своего друга переменить фамилию, не понимал — хорошо это или плохо и можно ли так поступать вообще: вдруг переменить фамилию?

Поэтому я ничего не ответил Пете. Но мне понравилась его решительность, и я даже позавидовал своему другу.