На Ельнинской земле

— Вот это уж действительно верно!.. Вот это здорово!.. Ну в точности как у нас!..

Некрасовский вечер был первым вечером самодеятельности в нашей местности, и прошел он с большим успехом, о нем долго потом вспоминали в деревне. Никогда ничего подобного раньше здесь не устраивалось.

Для меня же он был настоящим праздником — и потому, что я в нем участвовал, и потому, что все было так интересно и необычно.

Тогда мне казалось, как я уже говорил, что писать стихи можно лишь о чем-нибудь возвышенном: о красоте природы, о звездах, о любви… Да и писать-то надо какими-то особыми, необыкновенными словами — красивыми и даже не совсем понятными. А те слова, которые употребляются в повседневной речи, слова деревенские для стихов не годятся.

Именно Некрасов рассеял это мое заблуждение. Я увидел, что писать можно и о деревне, и о мужиках, и обо всем, что происходит вокруг. И что слова в стихах могут быть самыми обыкновенными, «мужицкими»… В своих стихах я стал описывать жизнь крестьян, их тяжелый труд, разные деревенские случаи и происшествия. Конечно, стихи мои в то время были очень слабыми. Но дело не в качестве их, в том, что Некрасов как бы указывал мне, как и какие стихи можно и нужно писать. И я думаю, что это «указание» в значительной степени определило направление моих дальнейших опытов в поэзии.

4

Вскоре после памятного литературного вечера Василий Васильевич уехал. Он получил назначение в одну из сельских школ, находившуюся где-то на Алтае. Но он и после не один раз приезжал в Глотовку: то осенью перед самыми занятиями в школе, то во время пасхальных каникул, то совсем уже весной, когда занятия в школе только-только кончились или должны кончиться через два-три дня.

Мы радовались каждому приезду Василия Васильевича, потому что каждый приезд неизменно давал нам что-либо новое, интересное, никогда ранее не виданное и не слыханное. Если он рассказывал нам — старшим ученикам — что-либо, то это такое, о чем мы и подозревать не могли раньше; если читал книгу, то это по большей части такая книга, какой не могло и быть ни у кого другого. Кто, например, мог прочесть нам «Сказку о копейке» С. М. Степняка-Кравчинского, если издание этого произведения было строжайше запрещено царским правительством? А у Свистунова «Сказка» была: он своей рукой переписал ее в особую тетрадь и по тетради читал нам, и ценность «Сказки» поэтому казалась еще более высокой.

Раза два или три с разрешения нашей учительницы Василий Васильевич проводил с нами уроки по физике — уроки, не предусмотренные программой земской школы. И оттого, что о самом сложном он умел рассказывать не только просто, но и на редкость интересно, оттого, что он привез специально для нас необходимые приборы и проводил во время своих уроков различные опыты по физике, которые нам, деревенским ребятам, казались чуть ли не волшебством, — по всем этим причинам мы запомнили свистуновские уроки на всю жизнь. И очень были удивлены и опечалены, когда узнали, что за эти столь интересные и полезные занятия с нами Свистунова нашу учительницу Е. С. Горанскую собираются наказать, едва ли не лишить ее права преподавания в земских школах. Кто-то написал в Ельню донос, что-де Горанская дозволяет заниматься с учениками «какому-то проходимцу, недоучившемуся гимназисту», который к тому же «и поведения сомнительного, и в бога не верует»…

Защитил учительницу от грозивших ей больших неприятностей М. И. Погодин. Он сказал, что сам разберется во всем. И действительно разобрался. Он не обнаружил ничего предосудительного ни в поведении учительницы, ни в поступке Свистунова. Только после этого Е. С. Горанскую оставили в покое.

Кстати сказать, от Василия Васильевича я впервые услышал и о так называемых правилах стихосложения. Узнав о том, что я пишу стихи, и прочитав какое-то мое «творение», Свистунов сказал:

— А ну-ка пойдем со мной: я должен тебе кое-что рассказать.

Мы пришли в учительскую, которая учительской никогда не была и только называлась так. В ней хранились школьные учебники, исписанные и новые тетради, глобус, географические карты и другие школьные принадлежности. У стены стояла узкая железная кровать: на ней во время своих приездов спал Василий Васильевич.

Мы расположились за небольшим столиком, и Василий Васильевич начал объяснять мне, что такое ямб, хорей, дактиль и другие стихотворные размеры, которыми пользуются поэты. Объяснял он, как всегда, очень просто и понятно, дополняя свои объяснения примерами. Вероятно, на этот раз и ученик его оказался достаточно понятливым и усваивал все очень быстро. Как бы там ни было, но с тех пор я всегда по слуху мог точно определить, где поэт — преднамеренно или непреднамеренно — сбился с размера, где у него один размер, где начинается другой и тому подобное.

Когда разговоры о ямбах, хореях и прочем были закончены, я спросил:

— Василий Васильевич, ведь вы, наверное, и сами стихи пишете, раз все так хорошо знаете и умеете объяснять?

— Нет, не пишу, — ответил Свистунов, и ответ этот был полной неожиданностью для меня.

— Но почему же?