На фронте затишье

Ни души у входа в блиндаж. Люди толпятся у самоходки, которая стоит у самого леса. Бегу туда.

Лина лежит на санитарных носилках с заострившимся, побледневшим лицом. Увидев меня, пытается улыбнуться, но улыбка получается невеселая — губы кривятся. На переносице проступают морщинки. Зажатым в кулачке марлевым индивидуальным пакетом она закрывает рану. Осколок попал ей в грудь — чуть ниже правой ключицы. Пуговицы ее гимнастерки оторваны. Ворот распахнут. Видна белая кожа шеи. Правой рукой Лина пытается прикрыть обнаженное место. Она и сейчас смущается!..

Я всегда был готов встать перед ней на колени. Но эта возможность предоставилась только сейчас. Лишь теперь это делаю, никого не стесняясь.

— Как же так?..

Лина не отвечает. Молчит. Косится на обступивших бойцов и Грибана. В глазах тоска, отчужденность.

— Надо перевязать…

Пытаюсь отвести в сторону воротник гимнастерки, чтобы взглянуть на рану. Но Лина поспешно закрывается правой рукой, натягивает на шею воротник полушубка.

— Не надо. Уйди… — И словно спохватывается: — Нет, нет!.. Не уходи, Саша…

Что же ей сказать, чем помочь? Надо что-то придумать. Что?

К нам подбегают двое саперов. Один из них тянет меня за рукав:

— Ты что тут застыл, как памятник?! — Он оттискивает меня от носилок плечом. — Рано нашей сестричке памятник ставить. Мы еще на свадьбе у нее погуляем.

Лина с трудом поворачивает голову в мою сторону. Взгляд у нее печальный и виноватый. Она опять силится улыбнуться. И не может…

— Подойди, Саша, — просит она едва слышно.

Торопливо наклоняюсь над ней, целую в губы. Получается как-то неуклюже, неловко. А с машины уже торопят.

— Отвезешь в лес. Сдашь санитарам и сразу обратно, — напутствует Грибан водителя. — Не задерживаться ни минуты!..

Саперы легко поднимают носилки, подают их наверх, на самоходку, где лежат Шаймарданов и двое саперов.

Вздрагивает под ногами земля. Тяжело, с лязгом и скрежетом трогается самоходка с места. Шаймарданов приподнимается на локте, прощально машет нам варежкой. А Лина так и лежит неподвижно.

Все происходит будто в коротком сне. Не успеваю опомниться, а машина уже спускается в балку, подминает под себя реденькие кустики, мелькает за березками и дубками.

«А ведь я не дал Лине своего адреса!»

Эта мысль пронизывает меня словно током.

«Она не знает моей полевой почты!.. Как же мы разыщем друг друга?!.»

Чувствую, что готов рвануться, побежать вслед за самоходкой. Но стальная черепаха уже карабкается по противоположному склону оврага. Водитель обходит кусты, берет правее… Всё. Если сейчас и побежать напрямую к скирде, все равно не успеть перерезать им путь…

Разбрелись, разошлись по своим местам солдаты. Одни ушли к блиндажу. Другие к машинам. Обстрел прекратился. В неподвижном воздухе кружатся реденькие снежинки. Тягостная тишина висит над высоткой… Кажется, я один-единственный остался на этом унылом поле, перепоясанном лентами гусеничных следов. Опять пытаюсь отыскать глазами машину, которая успела уйти далеко и становится еле видимой. Темной горошинкой скатывается она с длинного пологого склона соседней высотки. То скрывается в мелких низинках, то опять появляется на пригорках. Словно кто-то медленно, не торопясь, выписывает на бесконечном снежном полотнище тягучую и нудную морзянку — тире и точки…

Передо мной, словно из-под земли, вырастает Левин. Он смотрит хмуро и озабоченно.

— Ты перестань тут бродить. Пойдем в блиндаж, — говорит он своим обычным спокойным тоном.

Я послушно шагаю за ним. В голове у меня какая-то путаница. Мысли вязкие, бесформенные, одна мрачнее другой. И все вокруг одного — нелепой внезапной беды, которую теперь ничем не исправишь.

Пока мы идем, Сергей не произносит ни слова. И за это я благодарен ему. Не хочется ни с кем говорить и в землянке, где все напоминает о Лине. На нарах, отсвечивая никелированным боком, валяется малюсенький медицинский бачок. Ее. От печурки к полу тянется белая полоса. Тут она сидела. Отсюда метнулась к двери.

В блиндаже Кравчук и двое саперов. Разговор был о ней — это ясно по последним фразам, которые я успеваю услышать.

— Так я и не сыграл для нее, — тихо говорит Кравчук. — Баян принес, а сыграть не успел.

Он поворачивается ко мне:

— Сань, ты не обижайся, если что не так было. Не хотел я вам ничего плохого.

Кравчук рывком пододвигает к себе ящик с баяном, с треском откидывает крышку. Он оглядывает землянку, выбирает, куда повесить или бросить шапку, которую обязательно снимает перед игрой.

— И надо же было ей лезть под снаряды, — произносит он с горечью в голосе и накидывает на плечи ремни.

Он усаживается поудобнее, наклоняет голову на протертую до белизны полировку крышки баяна, прищуривает глаза, уставившись неподвижным взглядом в одну точку — на огонек печурки.