На фронте затишье

Я ложусь на нары и смотрю на его корявые, узловатые пальцы. Потемневшие от солярки и солидола, неотмывающиеся, они, скрючившись, замерли над ладами-кнопками. Шевельнулись, робко поползли по ладам сверху вниз и вдруг начали упорно выковыривать из-под белых и черных перламутровых пуговиц то тягучие басовитые, то пронзительные тонкие звуки. Перемешиваясь в бездонной утробе мехов, голоса и басы сливаются в протяжную печальную мелодию. Музыка то затихает, то, вновь набирая силу, переполняет все пространство землянки. А мне чудится, будто пальцы Кравчука подбираются к моему горлу. Сначала скребут по нему, затем начинают тихонько сжимать. И дышать становится горько и солоно…

— Лина!.. Лина…

СТРАННЫЙ ПРИКАЗ

— Сегодня ночью Грибану предстоит работенка. Эту записку передай ему. Лично. В ней все изложено популярно, — сказал мне Кохов, прежде чем произнести на прощание свое обычное напутствие: «Топай обратно. Наблюдайте во все глаза…»

Наша попытка прекратить «экскурсии» к Кохову не удалась: не поддержали Бубнов и Грибан. Словно сговорившись, они ответили, что разведку надо продолжать: штаб полка должен знать обстановку на передовой.

И вот, согласно установившемуся порядку, я топаю от Кохова обратно. До места своего обычного привала добираюсь благополучно, хотя нестерпимо хотелось в пути поскорей заглянуть в бумажку, узнать, добрую или плохую весть несу я на батарею, какая «работенка» предстоит Грибану.

Но я решил прочитать записку только в лесу. И не изменил своему решению, вытерпел.

Сажусь у знакомого дубка-инвалида. Достаю сложенный вчетверо листок. Слова написаны как будто совсем не коховским почерком. Буквы кланяются друг другу, расползаются в разные стороны, сливаются, налезают одна на другую. Говорят, по почерку можно определить человеческий характер. Это, наверное, правда. Судя по записке, Кохов писал или выпивши, или с похмелья. Вспоминаю — прямо на карте, разостланной на столе, стояли стаканы. На кровати спал незнакомый майор. Он даже не проснулся, когда Кохов давал мне напутствие.

С трудом разбираю слова:

«Гв. ст. лейтенанту Н, И, Грибану,

Командир 24 гв, танковой бригады приказал произвести разведку боем.

Задача — засечь и по возможности подавить огневые точки противника в Нерубайке. Вам придаются четыре танка и несколько орудий. Они прибудут сегодня вечером с наступлением темноты.

Начало разведки боем назначено на 24.00, Приказано перерезать дорогу севернее отметки 202,5, углубиться в оборону противника до отметки 184, где занять круговую оборону и вызвать огонь на себя.

Более подробные указания даст пом. начальника разведки бригады. Подчиняетесь ему. Его слово для вас закон. Желаю успеха! Гв. капитан Кохов.

P. S. Сегодня дозвонился по телефону до штаба полка, но кроме тыловиков там только ПНШ-1. Остальные во главе с Деминым выехали на станцию получать новые самоходки. Помначштаба от имени полковника велел передать благодарность всем участникам обороны высотки и сообщить, что решено отличившихся представить к награде. Готовь дырочку для третьего ордена. Поздравляю. Гв. капитан Кохов».

Он дважды витиевато и лихо подписался под этим посланием. И это лишний раз подтверждает мое предположение, что Кохов, наверное, был под хмельком. А вот какой у него характер, я не пойму до сих пор ни по записке, ни по его поведению. Когда он веселый — умеет шутить и острить. А когда ему скажут что-нибудь поперек, он сразу «лезет в пузырь», делается несправедливым.

К моему удивлению, Грибан нисколько не радуется поздравлению Кохова. Дважды перечитав бумажку, он сразу забывает о моем присутствии и отпускает в адрес капитана весьма нелестные фразы. Поглядев в записку еще раз, начинает искать кого-то глазами. Останавливает взгляд на мне:

— Позови Бубнова!.. Нет, подожди. Я сам к нему пойду.

Тяжелыми крупными шагами он направляется к блиндажу.

Я следую за ним. Бубнов долго изучает записку Кохова. Комбат ложится навзничь на нары и сосредоточенно разглядывает корявые и сучкастые бревна наката. Вешаю автомат. Присаживаюсь на краешек нар.