На грани смерти

— Что-то недоброе чует мое сердце, — сказала мать. — Будь осторожен, Коля. Эта игра может дорого стоить.

…И теперь, после совершившегося, я чувствовал свою вину. Я верил Николаю, как самому себе, я безгранично верил всей семье Мамонцов, но этого было недостаточно, чтобы им верили другие. Я боялся, что, узнав об этой встрече, Николай Грачев из предосторожности прекратит связь с хутором. Николай Мамонец тоже боялся недоверия к себе и поэтому запретил мне об этой встрече кому бы то ни было рассказывать. И лишь теперь я понял, как мы оба были неправы. «А теперь поздно… Вот во что обходятся ошибки в этой сложной и тяжелой борьбе…» — думал я.

— Так Николай тебе ничего не говорил? — переспросил Грачев.

Я упорно молчал.

5

День клонился к закату. Петр с Пашуней едва переставляли ноги. Усталость, появившаяся сначала в ногах, теперь будто переломила тело надвое в пояснице, залегла ноющей болью между лопатками. Она перечеркивала воспоминания, растворяла мечты, в которых Петр рисовал себе картину будущей встречи. Перед глазами все дрожало, все казалось таким же усталым, как и он сам. Еще шаг, второй, третий, еще один, еще…

Петр остановился, глотнул морозного воздуха и спросил Пашуню, которая шла впереди:

— До хутора сколько? Шесть километров? — он тяжело дышал. — Я не дойду, — и развел руки, как бы показывая ей, что вот он весь, совершенно обессиленный.

— Петрик, мы же почти дома…

— Скоро вечер, и не дай бог встретить полицаев. Ты же знаешь, чем это может кончиться, — сказал он уже раздраженно. — Так что лучше заночевать здесь. К тому же я действительно дальше не могу идти.

— Подожди, Петрик, подожди, — уговаривала Пашуня с надеждой в голосе. — Кто-то едет. Слышишь, колокольчик?

Из серой дымки, которой был затянут, словно паутиной, весь этот пасмурный день, появились неясные очертания упряжки. Гнедые, закусив удила, бодро бежали в облачке пара, выбивавшегося из раздутых ноздрей. Став посреди дороги так, что объехать ее было невозможно, Пашуня замахала обеими руками.

— Тпру-у-у! — ездовой натянул вожжи, и лошади остановились. — Чего тебе надо? Что случилось? — прохрипел старик недовольно.

— Дяденька, подвезите нас в Леоновку! Мы сегодня целый день в дороге. Так устали, что дальше уже идти не можем. Подвезите нас… — умоляющим голосом просила Пашуня.

— В Леоновку? Мне не совсем по пути…

— Мы вам заплатим. Помогите, прошу вас. Брата домой провожаю. Он совсем из сил выбился, не может идти.

— Откуда это он, такой немощный? — уже более добродушно поинтересовался старик.

— Из плена… Почти три года был в Германии, — рискнула Пашуня.

— Ох, беда-то какая. Ладно уж, садитесь, раз так, подвезу… В Леоновку? Чьи же вы будете? Я ведь всех знаю в здешней округе, — добавил он с гордостью.

— Марии Мамонец дети, — выпалила Пашуня, боясь, чтоб не отказал старик. — Может, слышали?

— Ну как же, как же… Там у лесочка хутор под дубняком? Два взрослых сына? Верно? Как же не слыхать? Слыхал… Хозяйственная женщина… Вйо-о! Ан-но! Быстрей пошли! Вйо-о! — прикрикнул он на лошадей, которые, почувствовав тяжесть, замедлили бег.

— Остаться вдовой и воспитать четверых — это дело нелегкое, совсем нелегкое. Да еще все хозяйство на плечах, и всю мужицкую работу тянуть надо одной. А ты кто будешь? — обратился он к Пашуне. — Не та, случайно, что замуж вышла в каком-то большом городе за того… фершала…

— Да, это я, Прасковья.

— Прасковья… Ну, это совсем другое дело, Прасковья, — повеселел старик. — Как же не подвезти, ведь свои же. Так, значит, гостя дорогого везешь? Брат из плена вернулся… Вот уж радость для матери будет! Вйо-о! Не ленись, лошадушки! Живей! Еще! Еще! — крикнул старик, и кнут удальски засвистел в морозном воздухе.

Скрипели по снегу полозья, фыркали кони, Пашуня о чем-то задушевно беседовала со стариком… Но все это проносилось мимо Петра. Истосковавшись по родине, он жадно всматривался в знакомые места. Здесь ему дороги каждый хуторок, каждый колодец с длинным, уткнувшимся в небо журавлем. Он вспомнил лето, когда мать поднимала его и Николая рано утром, до восхода солнца, и брала их с собой на сенокос. Земля была холодная и сырая, вся в утренней росе. Свежая стерня больно колола ноги, хотелось спать. Над лугом стоял плотный неподвижный туман с запахом трав и цветов. Солнце, краешек которого появился на горизонте, заливало розовым светом нежную зелень неба, и, наконец перевалив через горизонт, тяжело поползло к зениту. Затухала последняя звезда, тускнел и исчезал месяц…

Зимний лес, стоявший на горизонте узкой полосой, постепенно приближался, все больше врастал в небо и вскоре превратился в большую темную стену, на фоне которой в вечерних сумерках белел маленький хуторок.

Сердце дрогнуло и забилось, тяжелые удары подкатывали к самому горлу. Два года плена, казалось, стерли из памяти черты родных. Мать, наверное, постарела, отчим Виктор Акимович, шутник, тоже постарел, Николай еще более возмужал, а Ядзя… А вот Ядзю он не помнил, не мог представить себе ее — лицо, голос, походка совершенно забылись за два года.