На грани веков

— Подняться! А чего же, на службе завсегда это можно, только кому как повезет. Ежели некому тебе руку подать да подтянуть, так там и сгниешь, где сидишь. Мне вот повезло, потому как с самим князем Александром Данилычем Меншиковым знаком. Тогда он еще по Москве шатался, пирогами торговал, в то время мы часто вместе по улицам шалопутничали. Правду сказать, сорвиголова был и мошенник первостатейный, но голова — о-о! Потому, шельма, и вспомнил про меня. Я, милый, и в Неметчине побывал, полтора года в Бранденбурге изучал воинскую науку, по-немецки малость разумею — «битте, фрелен», «данке шон, мадам» и все такое прочее. Европа, ничего не скажешь!

— Да, немцев в царевом войске много, я сам вижу. Немцев он уважает.

— Да, то есть кого как. У которого голова на плечах и который на что способен, того он уважает и прочее, а никудышному, как и нашему брату, по зубам и к черту! Скор он на расправу, и кулак у него что молот. Александра Данилыча сколько раз охаживал. Голова у Александра Данилыча — о-о! Да вот крадет непомерно, подлец!

Он замолчал и повернул голову к улице. Там остановились два солдата: один плечистый, усач, другой с кудлатей бородой; они отдали офицерам честь, но почему-то оба стояли улыбаясь. Это как, всякий вшивец осмеливается улыбаться, глядя в глаза офицеру? Лоб у Плещеева уже начал было собираться в грозные складки, но тут он заметил, что и у фон Брюммера лицо приветливое.

— Кто такие?

— Да ведь ваши подчиненные, Николай Савельевич.

И взмахом руки подозвал их. Сосновцы живо подошли. Русский их совершенно не интересовал, они смотрели только на своего барона. Тот представил их.

— Мои люди из имения, добровольцами вызвались, сами пешком пришли в Юнгфернгоф.

Николай Савельевич чуть подобрел, только чрезмерная вольность в присутствии начальства казалась ему недопустимой. Рядовой от офицерского взгляда дрожать должен.

— Коли добровольцы, это ладно, царь таких любит. Шведов надо бить, и немцев, и чухну надо бить, только порядок блюсти потребно, у меня строго — ежели начальство с тобой разговаривает, то знай…

Он снова замолк и прислушался. Акулов в доме храпел так, что казалось, будто телега громыхает по булыжной мостовой. Наконец Плещеев сообразил, что хотел сказать.

— Эй ты, борода! У меня там один под лестницей дрыхнет — встряхни-ка его хорошенько да разбуди, чтоб принес еще бутылку. Скажи, что я приказал.

Мегис кинулся через калитку в дом, и сразу же там что-то забухало, словно обмотанным вальком колотят но полу: сосновский кузнец шутить не любил.

Фон Брюммер завел по-латышски беседу с Мартынем.

— Ты вчера тоже бился?

— Да что это, господин барон, за битва: лежал в канаве, только раза три-четыре и успел выпалить.

— И это хорошо. Скоро будем штурмовать Ригу, вот тогда жарко будет.

— Так, значит, скоро? А то какая это война: поболтаешься шесть часов около вала, поглядишь, не лезет ли кто из города, потом опять на боковую либо слоняйся по предместью, где от вони нос затыкай. Может, уже сегодня в ночь?

— Это еще неизвестно; когда прикажут, тогда и начнем. Но что скоро, это наверняка, генералы у фельдмаршала весь день совещаются. Рига долго не продержится, ты сам только что говорил, какая там вонь стоит. Люди, как мухи, дохнут от чумы и голода, и гарнизону уже есть нечего. Если господа не уступят, горожане бунт подымут. Рига будет нашей, не горюй!

Глаза его так и сверкали. Мегис стоял поодаль и слушал, разинув рот. Ничего не поняв, Плещеев презрительно пожал плечами, повернулся к нему спиной, вылил в стакан остатки и поднял его, разглядывая, как играет на солнце вино.

Шатаясь, прибрел Акулов, без шапки, измятый и всклокоченный. Пытаясь устоять на ногах, он вытащил из-под полы две бутылки. Николай Савельевич уже открыл было рот, чтобы взгреть его, как в таких случаях положено, но, увидев неожиданный запас, смягчился.

— Свинья ты, Акулов, и скотина к тому же, но опять же и молодец, — что верно, то верно. А скажи, у тебя еще много в том ящике?

— Да малость есть еще, ваше благородие.

— Вот что, милок, ты лучше притащи ящик сюда, оно и сподручнее, и надежнее.

— Слушаюсь, ваше благородие, а только это никак невозможно.

— Как это невозможно, — коли я приказываю?!

— Нельзя, никак невозможно. Ящик в погребе, а над ним господин полковник живут, и у них трое денщиков. Одну, ну две, это я еще могу, под полой либо опять же за пазухой. А ежели весь ящик разом — пропащее дело. Вот и сегодня утром хотели меня по загривку огреть: стянуть что-нибудь я тут хочу, дескать. А какой я вор, в жизни рукавицы ни у кого не…

— А ну помалкивай! Сколько бутылок у тебя там еще осталось?

— Не считал, ваше благородие: темно, яма глубокая, хорошо, ежели рукой нащупаешь.

— Ну ладно, сколько же ты нащупал? Десяток будет?

— Может, будет, а может, и нет, это как станется.

— Так и станется, как начальство прикажет, сучий ты сын. Я тебя знаю! Значит, скажем, девять мне, а одну я тебе дарю за находку, слыхал?

Акулов поскреб бороду.

— Слушаюсь, ваше благородие. Да только одну — оно бы вроде не тово — кажись, маловато выходит.