На грани веков

В одной руке кузнец нес тяжелый железный шкворень, единственное оружие, которое успел во тьме впопыхах захватить, в другой — сделанный отцом пивной жбан.

— Вот за ним и ходил, не могу я его оставить.

Ну, конечно, как такое оставить… Все согласно кивнули и поспешили за вожаком, который решительно двинулся по исхоженному им пути. Луна светила вдвое ярче, нежели в другие ночи, освещая заросшие брусничником кочки, пеньки с торчащими сучьями и ямы, оставшиеся на месте вывороченных деревьев, где сверкала накопившаяся после осенних дождей вода. Хорошо идти, когда ведет уверенно сильная воля.

Так они бежали до утра, перебираясь через болота, пересекая равнинные поля и все время обходя редкие притихшие крестьянские хутора, от которых уже доносился запах просушиваемой в овине ржи. В одной усадьбе блеснул огонь, в раскрытом квадрате дверей мелькали цепы, так чудесно бухающие в лад, — там обмолачивалось выращенное пахарем зерно, которое уляжется в господскую клеть. Освещенный двор остался позади, музыка цепов стихла, снова путники углубились в смешанный еловый и лиственный лес, топча темные пятна теней и яркие полосы лунного света, порою вспугивая косулю, которая с фырканьем уносилась в чащобу.

Пострела по очереди несли все пятеро, чуть не вырывая друг у друга. Мартынь закутал его в кафтан и согревал, следя, чтобы мерно двигающееся плечо не очень трясло голову малыша. Все время кузнец испытывал необычное чувство, что он спасает не чужого, неизвестного ребенка, а всю волость, находящуюся под угрозой, спасает весь свой горемычный крестьянский люд. Все время он прислушивался к рассказу Мегиса о его приключениях в замке. Неожиданно они выбрались на поляну, где стояли, словно взявшись за руки, черные ели, красно-бурые сосны и желтые клены. Мартынь остановился и сел на поросший мхом пень. Утренняя заря осветила широкие плечи кузнеца, его лицо и сверкающие глаза. Пострел потер глаза и спросил:

— Батя, мы уже в Риге?

Мартынь уложил его на колени и пощупал, не холодные ли у него руки. Нет, рука теплая, и в ответ она пожала его руку, точно они поздоровались, встретившись здесь на утренней зорьке.

— Нет, сынок, еще не в Риге, а только к вечеру будем там. Там мы укроемся, там нам никто и ничего не сможет сделать.

И заметив, что остальные ждут от него еще чего-то, откинул голову, так что шапка сползла на затылок, а пышная прядь волос упала на лоб до самых бровей.

— В Риге нас ждут Друст, работа и воля. А то можем сесть на корабль и уехать в чужие края, пока тут о нас забудут. Но мы свою родину не забудем, это наш край, и мы сюда вернемся. В Сосновом теперь будет спокойно. Осу придавила тяжелая лапа Мегиса. Теперь там будет править Холодкевич, а он на нас не гневается и мстить не будет. Если бы все по-иному шло, я проводил бы вас, а сам вернулся — ведь я же виновник всего. Атауги за свою вину никогда других страдать не заставляли. А что, не так?

Марч утвердительно кивнул головой, остальные, видимо, думали так же. Пристально взглянув на них, Мартынь сказал:

— Хорошо, что хоть нас пятеро и все одно думают. Пятеро — это немного, а все больше, чем один или два. В своем друге Мегисе я никогда не сомневался. Времена тяжелые, но мы их переживем, теперь я в это твердо верю. Может, и еще тяжелее придется, да только тогда Пострел уже будет большой, и сын Мильды вырастет, и может быть… Когда ты станешь большой, Пострел, то не будешь мерзнуть под барской сиренью.

Пострел повел вокруг взглядом и деловито кивнул головой.

— Нет, я тогда буду в лесу, и это будет мой лес.

— Верно! Тогда лес будет твой… Дорога твоя! И Рига твоя!.. А теперь прижмись ко мне покрепче, паренек, согрейся и наберись сил — дальняя дорога у нас.

ПОСЛЕСЛОВИЯ

АНДРЕЙ УПИТ [14] (1877–1970)

Творческая жизнь крупнейшего латышского прозаика Андрея Упита отразила и воплотила в себе целую эпоху развития латышской литературы, начиная с конца прошлого века, когда в 1899 году был опубликован его рассказ «В бурю», и до смерти писателя в ноябре 1970 года.

Андрей Упит — это и история латышской литературы, и ее сегодняшний день, ибо его творчество, посвященное своему народу, художественному отражению его нелегкой судьбы, творчество, проникнутое идеалами социализма, существенно повлияло на развитие всей латышской советской литературы.