На игле

— Ты, блядь, прав на все сто. Моя беда в том, что я придерживался неверных принципов. В бизнесе нет друзей, только клиенты — таковы его волчьи законы. Но куда там: такой мягкосердечный ублюдок, как Вечерний Свон, не мог позабыть о том, что в мире существует дружба. И вот результат: чем отплатила нам эта эгоистичная халявщица? Я попросил её всего лишь о маленьком минетике — и что? Она пообещала помочь, потому что ей было жалко меня из-за ноги и всё такое, прикинь? Я даже уговорил её накраситься поярче, типа, как шлюха, прикинь? И вот я вытаскиваю его из штанов, она бросает один только взгляд на мои гноящиеся болячки — и ни в какую. А я ей говорю — да не волнуйся ты, слюна — естественный антисептик.

— Да, я тоже такое слышал, — признаю я.

Конца-краю этому не видно.

— Ну вот. И что я тебе ещё скажу, Рента: тогда, в семьдесят седьмом, у нас был правильный взгляд на вещи. Помнишь, как мы тогда смачно плевались? Мы готовы были потопить весь этот ёбаиый мир в слюне.

— Жаль, что с тех пор у нас пересохло во рту, — говорю я, поднимаясь с места.

— Ага, абсолютно верно, — говорит Джонни Свон, постепенно успокаиваясь.

Пора двигать отсюда.

Зима в Западном Грэнтоне

Томми выглядит неплохо. Это пугает. Он ведь скоро помрет. То ли на следующей неделе, то ли лет через пятнадцать, Томми прекратит существовать. В принципе наши шансы примерно равны. Разница в том, что в случае Томми это — наверняка.

— Как дела, Томми? — говорю я.

Он выглядит просто великолепно.

— Нормально, — говорит он, сидя в изношенном кресле.

В воздухе пахнет сыростью и помойным ведром, которое давно пора вынести.

Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо.

— Хочешь об этом говорить?

Я вынужден задать ему этот вопрос.

— Не очень, — говорит он, как и ожидалось.

Я неуклюже плюхаюсь во второе такое же кресло. Оно жесткое, и пружины торчат сквозь обивку. Много лет назад это кресло принадлежало какому-то богатому засранцу. С тех пор им как минимум лет двадцать пользовались люди бедные. И вот теперь оно досталось Томми.

Присмотревшись, я вижу, что Томми выглядит не так уж хорошо. Что-то в нем не так, словно что-то вывалилось из него, как деталька из сложной головоломки. Это не просто обычный шок или депрессия. Такое ощущение, словно какая-то часть Томми уже умерла, а я пришел справлять по ней поминки. Только сейчас я осознал, что смерть — это скорее процесс, чем событие. Люди обычно умирают по частям, в возрастающей степени. Они медленно догнивают дома или в больнице — кто как.

Томми никуда не может двинуться из Западного Грэнтона. Он рассорился со своей мамой. И живёт в варикозной квартире — их так называют из-за стен, сплошь покрытых трещинами, заделанными шпаклёвкой. Томми получил ее, позвонив в муниципалитет по «горячей линии». Пятнадцать тысяч людей на листе ожидания, но эту не хотел брать ни один из них. Это даже не вина муниципалитета: правительство заставило их приватизировать все хорошие дома, оставив таким, как Томми, одни объедки. С точки зрения политики всё совершенно верно: на выборы здесь всё равно никто не пойдёт, так зачем поддерживать тех, кто не в состоянии поддержать правительство? С точки зрения морали всё выглядит иначе. Впрочем, что общего у морали с политикой, а? Всё решают башли.

— Как Лондон? — спрашивает Томми.

— Неплохо, Томми. В общем, то же, что и здесь, прикинь?

— Ага, так я тебе и поверил, — отвечает он с нескрываемым сарказмом.

ЗАРАЗА написано огромными черными буквами на укрепленной досками двери квартиры. А ещё СПИДОНОСЕЦ и ТОРЧОК. Местная шпана достанет кого хочешь. Впрочем, пока ещё никто ничего не решился сказать Томми в лицо. Томми — парень крепкий и верит в то, что Бегби именует воспитанием бейсбольной битой. Кроме того, у него полно крутых дружков вроде Бегби и не особо крутых — вроде меня. Впрочем, со временем Томми станет беззащитным. Число его друзей будет редеть по мере того, как будет возрастать его потребность в них. Такова парадоксальная, а точнее — беспардонная математика жизни.

— Ты сдал анализ? — спрашивает он.

— Ага.

— Здоров?

— Ага.

Томми смотрит на меня. Такое ощущение, что он умоляет меня и в то же время ненавидит.

— А ты ведь кололся дольше меня. И делил иглу. С Кайфоломом, Кизбо, Рэйми, Спадом, Свонни… даже с Мэтти, мать твою так. Только не ври, что ты с Мэтти не делил иглы!

— Я ни с кем не делил иглы, Томми. Все пиздят, что делил, но я ни с кем не делил, ни разу, даже в большой толпе, — говорю я ему.

Забавно, про Кизбо-то я и забыл. Он уже мотает срок пару лет. Надо проведать мудозвона. Впрочем, я знаю, что я никогда не найду на это времени.

— Брехня! Засранец! Хуем буду, делил!

Томми наклоняется ко мне, и в глазах у него появляются слёзы. У меня мелькает мысль, что, возможно, он прав. Но всё, что я чувствую, — это отвратительную удушливую злобу.

— Я никогда не делил, — мотаю я головой.