На исходе ночи

Это задело меня, хотя я и был недоволен вмешательством и выходкой Василия, не зная, впрочем, нашелся ли бы я сам, как поступить лучше. Я крикнул:

— Стойте, не расходитесь! Два слова, два важнейших слова я скажу вам — и разойдемся. Товарищи, помните пятый год? Скажите, помните?

Из толпы отвечали:

— Не забываем.

Я продолжал:

— Пятый год вернется, товарищи!

— Что делать, скажи? — крикнули из толпы.

Я отвечал, что революция не умерла, что мы не отказываемся от наших основных целей, но используем все новые средства в новой обстановке и что, отступая, мы готовимся к наступлению. Мне кажется, я нашел для этого слова простые и убедительные. Те люди, что спешили уйти скорее от ворот, сбавили шаг, колеблясь, уходить или оставаться послушать. Те, что шли медленно и прислушиваясь, остановились. Кто уже стоял, придвинулся ближе ко мне, кто был возле меня, при каждом моем метком слове одобрял и поддерживал меня жестами, восклицаниями, оглядывался назад и, обращаясь вместе со мною к другим, стоящим сзади, повторял мой призыв. Мне казалось, что говорю не я один, а мы все вместе, и что нас, говорящих, становится все больше, и говорит уже вся толпа, а я только повторяю за нею те мысли, которые владеют всеми и всех нас в одно спаяли. Мне казалось, что я лечу на крыльях. Я перестал чувствовать самого себя, свои руки, ноги, перестал слышать свой голос, а будто только слышал голос толпы. А она все прибывала.

Городовой в охранной будке кричал неистово, но голос его глохнул в запертом помещении. По-видимому, городовому удалось наконец развязать себе руки, и он начал громко колотить в окно будки. Кто-то из толпы крикнул Василию:

— Эй, младенец-то твой в люльке заливается! Уйми, дай соску или покачай его немного!

Василий раскачал тяжелый щит с заводскими объявлениями и привалил его к окну будки. Городовой ахнул и сразу замолчал. Василий махнул рукой:

— Вот и ладно. Покойся, милый прах, до радостного утра!

Кто-то еще крикнул:

— Засни теперь, стервец, не рыдай!

Толпою овладел смех, веселый, радостный, детский и беззаботный, как будто мы были на гулянье…

— Продолжай, товарищ! — кричали мне из толпы. — Говори, говори, слушаем. Говори, товарищ!

Но нас уже оцепили. С большой улицы появился отряд полицейских, предводительствуемый приставом. С далекого конца переулка заходили городовые, по двое, по трое с каждой стороны. Толпа заволновалась. Мне ясно было, что при отступлении потребуется очень сложное маневрирование и что надо прежде всего удержать массу в полном хладнокровии и под единым контролем. Я постарался произнести последние слова своей речи как можно тверже и спокойнее. Несмотря на близость полицейских, толпа стала аплодировать — значит, не растерялась и вполне владеет собой. Я сказал:

— Товарищи, полное спокойствие. Не разбегайтесь в стороны. Тронемся сомкнутой толпой по переулку. Никакой паники! Полицию не задирать! В драку с нею не вступать!

Пристав с полицейскими остановился шагах в двадцати от нас. Толпа спокойно ждала.

— Пошли, товарищи! По переулку идти сомкнутым строем.

Но не успели мы тронуться, как закричал со стороны фабричного двора какой-то знакомый мне голос:

— Провокация, товарищи! Провокация! Назад, товарищи! Не ходите в переулок! Это провокация! Полиция стрелять будет! Назад, во двор, товарищи! Берегитесь провокации!

В мгновения, когда определяется устремление большой толпы в ту или иную сторону, нет слова более разрушительного, чем слово «провокация». В пятом году, когда массы были полны сознания своей силы и вместе слабости врагов, на крики «провокация», случалось, откликались смехом недоверия. В столыпинские же времена, когда брат не доверял брату и друг опасался друга, угроза провокации действовала на толпу ошеломляюще.

Толпа сразу вся зашумела. Многие бросились в панике к большой улице, где дорогу преграждала полиция. Другие попятились во двор. Кто-то побежал. Закричали, засвистели. Откуда-то выскочили дворовые сторожа и начали освобождать городового из охранной будки. Наш сомкнутый строй был нарушен. Во время этого всеобщего короткого замешательства я оставался стоять на тумбе. Я поднял руку, но ничего не сказал. Те, кто был ближе ко мне, остановились. Затем я крикнул, чтобы все остались спокойными. Это несколько подействовало на толпу, и, может быть, около меня собралось бы ядро, с которым можно было отступить в порядке. Но в это время Василий пошел вперед, на полицейских, и закричал приставу:

— Назад, сволочь паршивая!

Пристав в ярости скомандовал:

— Взять!

Городовые кинулись на Василия. Тот отбежал шагов на пять назад, выхватил револьвер и выстрелил.

Со двора типографии донесся все тот же знакомый голос. Неужели это голос Связкина?

— Провокация!

Все сорвались с места. Заметались, забегали, засуетились люди. Нечего было и думать о том, чтоб как-то управлять отступлением. Началась паника. Надо было бежать, как придется.

Василий, видимо, понял, что наделал; он спрятал револьвер и начал отходить ко мне. Вокруг нас бежали люди.

Мы с Василием пустились вместе. Нам удалось добежать до высокого забора. Василий пригнулся: