На изломе

Болышев плавно потянул рычаг «шаг газа» вверх и толкнул ручку управления от себя. Винтокрылая машина, приподняв хвост, нехотя перевалила край ущелья и сорвалась в бездну. В первое мгновение Иванов испытал чувство, близкое к невесомости. Чувства страха не было. Страх остался там – на вершине. Падали секунд двадцать. В это время Иванов внимательно следил по приборам за вертикальной скоростью и оборотами несущего винта. При достижении путевой скорости в 180 км/ч Болышев, взяв ручку управления на себя, снизил вертикальную скорость падения. От набегающего потока стал набирать лишние и такие нужные обороты несущий винт. Теперь настал момент плавного увеличения мощности двигателей и перехода в горизонтальный полет. И вертолет как бы нехотя, но вышел из вертикального падения на малой высоте. Душманы не обстреливали падающую машину, а когда она вышла из падения, из-за большого удаления вести огонь уже не имело смысла.

До аэродрома добрались благополучно. Вечером всем экипажем напились до беспамятства. На следующий день Иванов заметил седую прядь в темной шевелюре своего командира.

Странно, но за тот полет экипаж Болышева начальство наградами не удостоило. Болышев еще сказал тогда, что в России ордена дают за любовь к начальству.

За нелегкий год Александр узнал Болышева как разностороннего человека, смелого летчика и умного начальника. Его командир любил стихи и женщин, но никогда не садился играть в карты, любил хороший коньяк и вино, но никогда не напивался, до отчаяния смелый в бою, Болышев с начальством умел быть дипломатом. И начальство любило Болышева. Прямо пропорционально этой любви шло и продвижение Болышева по службе. Иванов так и не смог научиться у своего командира дипломатии в отношениях с начальством. И поэтому дошел – до чего дошел. А полковник Болышев преуспел в этой науке и уже занимал в Москве в штабе кресло инспектора армейской авиации. Занимал заслуженно. У Иванова хранилась фотография своего бывшего командира, на которой Болышев запечатлен при полном параде. Только одних орденов Иванов насчитал семь. И штук пятнадцать медалей. Конечно, Иванову не стоит гневить судьбу, и ему как орденоносцу после Афганистана тоже предложили учебу в академии в Москве, но Иванов хотел летать, а не заниматься штабной работой.

По возвращении из Афганистана Иванов по приглашению своего бывшего командира заехал к нему в гости, где познакомился семьей. Жена – яркая женщина – работала в «Военторге» на руководящей должности. Сын учился в школе. Семья Болышевых Иванову понравилась. Его оставили ночевать, и ночью Иванов написал стихотворение, которое посвятил им:

Лишь горизонт окрасится зарею,
Нас снова сердце в небо позовет,
Мы землю оставляем под собою,
В эфир услышав «Разрешаю взлет».

Пусть нам не двадцать или уж не тридцать,

Но мы в душе все те же пацаны,
Которым только в небо торопиться,
Хоть на висках хватает седины.

Вы, наши милые и верные девчонки,

Какие бы метели ни мели,
Нас с неба ждете на краю «бетонки»,
Как будто бы на краешке земли.

Как тяжело в сомнениях метаться:

«Ну сколько можно снова улетать?».
Как трудно ждать и страшно – не дождаться,
Но лучше не дождаться, чем не ждать.

Через два года после Афгана они вновь встретились – уже в Дальневосточном полку, где капитан Иванов служил на должности командира экипажа и куда слушатель академии подполковник Болышев прибыл на стажировку. Встретились как родные братья. Болышев влетел в комнату Иванова в общежитии поздно вечером, прямо с самолета. Они обнялись под взглядами ничего не понимающих соседей по комнате и потом всю ночь проболтали, вспоминая Афганистан.

– Ты мужик! – говорил Иванову Болышев, показывая большой палец левой руки, потому что в правой держал стакан с водкой. – Зря ты, Саня, отказался от академии. Такие, как ты, очень нужны армии. Кто ее из дерьма поднимать будет? Я один не справлюсь. Тебе обязательно надо учиться в Москве. А дальше я тебе помогу. Ведь мы с тобой, Саня, – одна семья! – Болышев крепко обнимал Иванова, и они вспоминали полеты в афганских горах.

На аэродроме многих удивляло, что Иванов обращался к знаменитому подполковнику из Москвы просто «Коля», а Болышев называл Иванова «Саней». Но вскоре все привыкли, тем более когда узнали про их афганское прошлое.

Когда закончился срок стажировки Болышева, Иванов провожал его до самолета с чувством, что улетает близкий и родной человек. Иванов молчал, не находя подходящих слов. Расставания ему никогда не удавались. Болышев тогда сказал: