На изнанке чудес (СИ)

Юлиана сидела, сгорбившись между сундуком и звездной пропастью. Вытянув пораженную руку и обхватив колени здоровой, она бездумно смотрела в черноту своей персональной вселенной и не замечала, как катятся по щекам слёзы. Зачем ей столько страданий? Почему их нельзя прекратить? Есть же, в конце концов, предел!

«Предел, — промелькнуло в мыслях. — Последнее пристанище. Бездна. А не попытать ли счастья в ней?»

Она осторожно протянула изъязвленную руку к зыбкой границе, за которой в бесконечном мраке тонули созвездия. Иссеченные трещинами пальцы прошли сквозь преграду, как сквозь плёнку на поверхности мутного водоема. По хребту пробежал мороз. Ухнув в пятки, душа надежно залегла на дно. И тут кто-то вздернул Юлиану за воротник.

— Ты что это? — грозно вопросила Пелагея. — Совсем рассудок потеряла?! Кто же, отчаявшись, прибегает к помощи бездны?! Потерпи до вечера. Недолго осталось мучиться.

Юлиана расслышала в ее словах смертельный приговор, помотала головой и, хлюпая носом, объявила, что согласна умереть прямо здесь и сейчас. И до вечера терпеть необязательно.

— Да кто сказал, что ты умрёшь?! — воскликнула Пелагея. — Ну точно птенец, выпавший из гнезда! Пойдем, нечего раскисать!

Пришлось повиноваться. А бездна звала, бездна манила. И Юлиана трижды оглянулась, прежде чем за спиной захлопнулась дверь с кодовым замком.

Ее по-прежнему держали за рукав, как несмышленую овечку, когда неожиданно возникла потребность в Марте.

— Та-а-ак, — протянула Пелагея, обводя взглядом пространство. — Где же она, интересно, прячется?

Сканирование местности на предмет нерадивой помощницы прошло успешно. Марта обнаружилась на канате, который вёл из библиотеки к чердачному люку, и тут же сочинила неловкое оправдание:

— Я поупражняться решила, — пропищала она, вцепившись в несчастный канат всеми ногами и руками. — В здоровом теле здоровый дух и всё такое…

— Ага, конечно, — сказала Пелагея. Врёт и не краснеет. Одному Обормоту известно, что понадобилось Марте на чердаке. — Спускайся. И будь добра, подготовь всё для бани-самопарки. Две… Нет, три льняные сорочки прогладь хорошенько да сложи в торбу.

Марта бы спустилась. Причем с великой радостью. Да только там, на верхотуре, выяснилось, что она панически боится высоты.

По ее самоуважению дважды проехались паровым локомотивом. В первый раз — когда Эремиор с позволения хозяйки силой мысли отлепил Марту от каната (она упиралась и дико визжала). А во второй — когда ее вверх тормашками спустили пред светлы очи Пелагеи. Растрёпанную, униженную и до жути напуганную.

— Утюг возьми под печкой, — сказала Пелагея. — Гладильная доска в кладовой. Поздно вечером мы отправляемся в лес на поиски бани-самопарки. Можешь пойти с нами.

Вечером Марта проявила благоразумие и сказалась больной.

К тому времени как Пелагея, человек-клён и ноющая Юлиана с Обормотом в довесок выступили в поход по заснеженному лесу, кукушка из настенных ходиков ошалело прокуковала полночь и, судя по всему, завалилась на боковую. Теора под неусыпным присмотром Незримого наконец-то пришла в сознание и открыла глаза.

Вернуться в дом Пелагеи было для нее как снова попасть в утробу матери. Тишина, глубокая и ясная, точно купол небес, обступила ее, изгоняя душевные смуты. Кто-то украдкой нажимал клавиши невидимого пианино — медленно, словно оценивая чистоту звучания нот на третьей и четвертой октавах. И казалось, будто звучат не ноты, а капли росы, которые скатываются в пруд на утреннем лугу, высвобождая таинственную музыку сфер.

Теора зажмурилась, представив, что лежит под раскидистым зеленым деревом и сквозь крону на нее падают редкие солнечные лучи. И стало вдруг так хорошо-хорошо — до слёз, до замирания сердца, до сладкой щемоты в груди.

Эремиор стоял на коленях у изголовья.

— Прости, что не сдержал порыва, — прошептал он. — Я стольким тебе обязан, но не смог тебя уберечь.

— Пустяки. Теперь всё в прошлом, — проговорила Теора и подивилась тому, насколько глух и бесцветен ее голос.

Она приподнялась, но тут же снова упала на подушку. Силы не спешили к ней возвращаться. Даже пальцы сгибались с трудом.

— Ты отважилась ступить на тонкий лёд и пожертвовать собой во имя любви. Но то был лишь первый шаг. Лежи, отдыхай, ни о чем не беспокойся. Отныне я не покину тебя ни ночью, ни днем, — склонившись над нею, сказал Незримый. Они делили дыхание на двоих. Вершители судеб из верхних миров уже наверняка уготовили им нелёгкую участь. Но сейчас Эремиора мало волновало будущее. Ему страстно хотелось обнять Теору, оградить от тревог, окутать теплом и лаской, как пуховым одеялом. Что по сравнению с этим значит трепещущий, истомленный поцелуй, робкое касание губ всего на пару мгновений?

Смежив веки, Теора ощутила прикосновение — холодное, мимолетное — словно целовал ее северный ветер, сорвавшийся с вершин неприступных гор. Скоро ей придется расстаться с жизнью ради спасения Вааратона. Но чувство обреченности не было и вполовину таким острым, как желание податься навстречу, слиться с этим ветром и никуда его не отпускать.