На карнавале истории

Он любил рассказывать о своих достижениях по раскрытию дел о сотрудниках гестапо, скрывающихся в колхозах, на заводах. Когда ему поручили какое-то дело в Черниговской области, он тут же похвастался передо мной. Вот, дескать, какие вещи мне доверяют, а вы-де считаете меня дураком!..

Как-то он стал хвалиться передо мной своими познаниями в истории.

Я спросил его с невинным видом:

— Скажите, как назывался договор с гитлеровской Германией?

Он попытался уйти от ответа. После повторения вопроса раздраженно заявил:

— Вы не занимайтесь демагогией.

— Ну, вот, видите, даже вам врут об истории. И вы боитесь попасть впросак, обнаружить свое незнание.

Во время обыска у меня забрали очень много фотографий. Не желая, чтобы фотографии использовались для компрометирования людей, я записал в протокол допроса, что буду отвечать только на вопросы об общественных деятелях и своих родственниках. В частности, я хотел из категории «общественных деятелей» удалить Суровцеву и Олицкую. Очень мне не хотелось, чтобы из-за обнаруженных у меня их фотографий у них произвели обыск, их допрашивали и т. д.

Но, конечно, это им не помогло. Однажды Федосенко, ехидно улыбаясь, наслаждаясь заранее подготовленным ударом, спросил:

— Ваших уманских старушек привезти на допрос сюда или повезти вас к ним в Умань?

— Лучше очную ставку провести в Умани. Может быть, проведете допрос в Софиевском парке, где я случайно встретил Суровцеву?

— Ну, что ж, поедете в Умань…

Спрашивали о фотографиях Яна Палаха и Януша Корчака.

О Палахе я записал, что это выдающийся национальный герой Чехословакии, покончивший с собой самосожжением из протеста против оккупации Чехословакии. И тут же записал о Корчаке — о том, что его сожгли оккупанты.

Федосенко радовался, что я все-таки что-то записал в протоколе.

Но после обеда он вызвал меня опять на допрос и стал уговаривать, чтобы я изменил ответ, выбросив слова об оккупантах. Видимо, начальство объяснило ему, что я использовал допрос для пропаганды и издеваюсь над тем, что кагебисты не знают историю Корчака. Речь-то идет не об антисоветчине, а о жертве немецкого фашизма.

Когда я отказался менять показания, он порвал протокол и о Корчаке больше не спрашивал.

(История с фотографией Корчака повторилась и на допросах Тани: она попросила вернуть фото: «Его уже раз сожгли, может быть, хватит?» Фотографию так и не вернули.)

Однажды допрос был назначен на вечер. В кабинете сидел прокурор по надзору за КГБ и неизвестный мне следователь.

Ввели Виктора Б. Я обрадовался живому человеку. У Виктора был растерянный вид. Я радостно улыбнулся ему, пытаясь приободрить.

Зачитали его показания. Он дал сведения о том, какой самиздат я ему давал, о том, что я был связан с Якиром, Григоренко, Светличным, Ниной Караванской.

Якира и Григоренко он назвал «руководителями демократического движения». Так как я не хотел давать какие-либо показания, участвовать в очной ставке, то свои возражения построил в виде вопросов Виктору.

— Разве в демократическом движении есть руководители, разве самиздат — организация?

В. Б. и кагебисты всё не могли понять, чего я от них хочу.

Я объяснил:

— Вот посадят Якира, и тогда твое утверждение станет показанием против него.

Я надеялся, что он намекнет мне на то, как обстоят дела у Якира — не посадили ли его?

В. Б. согласился (и я потребовал это записать в протокол), что движение — не организация и что никто им не руководит.

Было еще несколько уточнений. В. В. снял утверждение о том, что я ему дал несколько наиболее криминальных статей.

Они хотели доказать с его помощью, что я участвовал в создании программных документов.

Впоследствии Федосенко мне сказал, что В. Б. еще раз изменил показания — в пользу обвинения.

Я не сводил глаз с Виктора, всячески пытаясь показать ему, что не презираю его, что готов помочь ему морально. К тому же я надеялся, что он потом расскажет Тане о моей тактике (вдруг они всем врут, что я даю какие-либо показания). Или хотя бы зайдет домой и скажет, что я вполне хорошо себя чувствую.

Когда кагебисты поняли мою тактику, они стали кричать, что я нагло себя веду, задаю наводящие вопросы и оказываю давление на свидетеля.

— Вы что это не смотрите на нас? Вы гипнотизируете Б.!..

(Они знали, что я гипнотизировал людей в телепатических экспериментах.)

Я рассмеялся над их представлениями о гипнозе. Его увели.

Потом, где-то через месяц, я услышал однажды через дверь, как с Виктором прощался его следователь. По тону я понял, что они его приручили^[16].