На карнавале истории

Подгорный тоже выступил против Виктора Некрасова. Набросились на формализм Драча, Коротича, Винграновского. Мы с женой почти ничего не знали о возрождающейся, молодой украинской поэзии и поэтому были благодарны критикам за указания, что и в украинской культуре появилось что-то свежее, честное. Прочли всех критикуемых. И в самом деле — хорошо.

Мне Драч показался гораздо более талантливым, чем мой тогдашний кумир Евтушенко.

На общем фоне погрома культуры зловещим фарсом показалось выдвижение Солженицына на Ленинскую премию. Особенно возмутили меня слова об истинно народном герое Солженицына — Иване Денисовиче, о пафосе… рабского труда.

Главной психологической пружиной моего протеста против восхвалений Солженицына было не то, что не понравилось у Солженицына, а то, что он нравился этому Гришке Распутину (именно так я ощущал H. С. Хрущева в то время). Лишь через год я понял свою ошибку и старался в дальнейшем не подходить ни к жизни, ни к искусству с позиций политической ситуации сего дня.

В библиотеке Академии наук устроили собрание. Выступил официальный украинский художник Касиян. Он взахлеб (от восторга) рассказывал о посещении Хрущевым выставки в Манеже, о встрече Хрущева с писателями и художниками. Касиян достал свою записную книжку и вычитывал из нее фразы Хрущева. Мне все время казалось, что Касиян, сознательно притворяясь дурачком, издевается над вождями — настолько ясно вырисовывалась картина хамского глумления над художниками и писателями, тупость вождей и благородство таких, как скульптор Эрнст Неизвестный. Вот Эрнст говорит: «Меня ценит Пикассо», возражая утверждению Никиты, что его картины — мазня и патология. Хрущев отвечает: «Ну и катитесь туда, где вас ценят».

Обращаясь к молодой поэтессе (кажется, Белле Ахмадулиной) Никита говорит: «А ну-ка, содержимое красной кофточки, подойдите сюда поближе». Цитирую все по памяти, а потому неточно.

Затем Касиян рассказал об аналогичных диалогах Хрущева с Аксеновым и Вознесенским.

После своего рассказа Касиян пообещал ответить на вопросы. Вначале Касиян прочел записку о том, что ослаблен партийный контроль над киевскими художниками. В ресторане «Метро» стены покрыты формалистическими фресками. Еще более буржуазные фрески на автовокзале и в аэропорту Борисполь. Касиян сообщил, что уже приняты соответствующие меры.

Послал ряд вопросов и я.

«Ермилов — это не тот, что травил Маяковского?»

Касиян ответил пословицей: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Я с места выкрикнул вторую часть пословицы: «А кто старое забудет, тому два».

Во втором вопросе я противопоставил Ивану Денисовичу Нину Костерину и спросил: «Кто же из них народный герой?» Касиян невразумительно объяснил всю глубину народности в образе Ивана Денисовича.

Далее я спрашивал о причинах закономерности превращения талантливых писателей и поэтов в ничтожества после признания своих ошибок и возвращения на истинно партийный путь. В качестве примера привел Д. Павлычко и П. Тычину.

Касиян ничего не понял и ответил, что партия не против таланта, а за правильную направленность таланта. Зал рассмеялся.

После собрания мы с женой поспешили на автовокзал и в ресторан. Опоздали. В ресторане фрески сбили уже, а на автовокзале осталось худшее.

*

В разгар этих событий на «идеологическом фронте» мы познакомились с вором Артуром Кадашевым. Этот вор попал под поезд, ему отрезало ногу. Мы хотели ему помочь. Он решил «завязать», а для этого нужно было устроиться на работу и прописаться, т. е. получить право на жительство в Киеве.

Артур переехал к нам, в нашу комнату, которую мы снимали по высокой цене.

Биография Артура довольно типична для нашей страны. Чечен, вместе с родителями был выселен в Среднюю Азию. Голодал вместе со всеми, ненавидел русских. Лет в 10 пристал к цыганскому табору, стал воровать. Ну, а дальше — тюрьмы, лагеря.

Подробно рассказывал о воровских законах, о поножовщине, проститутках и т. д.

Нас поразили в нем большая гордость, уважение к себе и воровским моральным принципам, чувство юмора, удивительное чутье на фальшь. Он очень быстро указал нам на фальшь нескольких наших друзей — через некоторое время мы убедились в справедливости его слов.

Я начал готовить Артура в школу; по его словам, он закончил 6 классов в лагере. Поразительно быстро он усваивал математику. Геометрия давалась ему легче, чем арифметика, так как он умел немного рисовать. Заниматься с ним было приятно. Мы, увидев его склонность к романтике (в нем было что-то от Челкаша Горького), стали читать ему Паустовского, раннего Горького и Грина. Паустовский ему не понравился, зато Грина он полюбил.

По вечерам он пел великолепные блатные песни — ни слова, ни звука пошлости. Особенно нам понравилась известная блатная русская песня, которую он пел по-чеченски. По-русски она была намного хуже. По-чеченски песня была особенно мелодичной, звуки как-то сталкивались между собой, плавно переходили друг в друга.