На карнавале истории

Я любил Лермонтова, «Лесную песню» Леси Украинки, он — Маяковского. Споры о поэзии вращались вокруг «грубой честности и прямоты» (его позиция) и «красоты», вокруг «чахоткиных плевков» старого мира, которые вылизывал Маяковский, и моего протеста против рекламных стихов и агиток Д. Бедного и Маяковского. И вот сейчас некоторая инверсия: я за антисталинские (с намеком на антихрущевские) агитки Евтушенко, он за апологию «возвращения к ленинским нормам». Но и прежнее у нас осталось: я подчеркиваю художественные достоинства некоторых «вывертов» Евтушенко, К. — только за «правильное» содержание.

Вспоминались прежние «афоризмы» К.: «Плевать на розы, соловьев и вздохи при луне. Для розы нужен навоз, и это главное. А ты хочешь нюхать только розы. Запах авиационного бензина или ацетона приятнее духов. Звуки шторма — музыка лучшая, чем симфония какого-нибудь Чайковского».

Во всем этом было и мне нечто близкое, но я пытался ему доказать, что симфония все же важнее для культуры, чем звуки шторма, и что не стоит отрекаться от соловьев и любовных вздохов.

На год-два наши эстетические споры прекратились: К. влюбился и полюбил Есенина, Грина, Экзюпери. Вместе мы пережили «Не хлебом единым» Дудинцева.

Потом произошел разрыв К. с нею. К. очень трогательно, отнюдь не «по-пролетарски», переживал это.

И вдруг вернулся на прежние позиции.

Вспомнилось презрение К. ко всякой «болтовне» философов, к этике, эстетике, к интеллигенции.

В этом я вижу психоидеологические истоки его нынешней позиции — недостаток культуры, слепота социального протеста, неумение мыслить диалектически, вульгарный материализм.

После свержения Хрущева я попытался вернуть дружбу, ведь факты теперь доказали мою правоту.

Увы, К., признав политические «ошибки» Хрущева, остался антисемитом. Он, правда, попытался протестовать против бюрократии, стал даже изучать Гегеля, чтобы постигнуть философские причины сталинизма-хрущевизма. У него были неприятности с парткомом университета, дело чуть не дошло до насильственного помещения в «психушку». Но обошлось, т. к. он бросил философствовать, заниматься комсомольской работой и стал еще большим юдофобом.

Последнее явление очень важно для понимания трансформации социального протеста низов в апологетику строя.

У меня был очень умный и честный учитель Н. Он все время конфликтовал с дирекцией школы. К 1965 году в школе случайно сконцентрировалось много учителей-евреев. Они стали травить Н. и в конце концов выжили его из школы.

Когда я с ним встретился, он люто ненавидел евреев. Я пытался напомнить ему, что он член партии, коммунист. Ничего не помогало — «евреи виноваты в извращениях власти». Я напомнил ему, что «еврейская клика» в его школе травила и учительницу русского языка, еврейку.

— Только за то, что она изменила еврейству и любит русскую культуру. Я ведь не обвиняю всех евреев. У меня есть друг-еврей, который тоже не любит одесских евреев.

Я не буду приводить многолетних споров с Н. о евреях и власти. Все это так знакомо всем, кто интересовался антисемитизмом.

Споры закончились, как и с К., взаимным навешиванием ярлыков. Я Н. очень любил и люблю, но поддерживать прежние отношения стало трудно для обоих.

Дочь Н. — М. тоже пострадала от «еврейской клики»: в школе ей стали занижать отметки. Н. вынужден был пригрозить клике судом, коллективным письмом родителей в ЦК партии. Клика отступила.

М. под влиянием этой истории также стала антисемиткой. Начались споры с ней: очень искренняя, умная девушка, и мне хотелось переубедить ее.

Я пытался объяснить ей причины возникновения «клики» — духовная атмосфера в стране, крайне низкий моральный уровень чиновников просвещения, Сталинские методы борьбы за теплое местечко. Напомнил все о той же учительнице-еврейке. В отличие от отца-коммуниста комсомолка частично поняла мое объяснение одного этого случая, но сослалась на взяточничество при поступлении в Одесский мединститут:

— Ведь и твоя сестра не поступила в мединститут только потому, что бедная и нееврейка?

Я указал на те же явления в нееврейском университете, куда трудно поступить евреям и бедным.

Она рассказала о всемирной еврейской солидарности, коррупции, непатриотизме евреев и прочем. Я осторожно спросил ее, не слышала ли она о всемирном еврейском заговоре. Нет, не слышала, но не исключает его возможности.

Пришлось рассказать о фальшивке русских фашистов — «Протоколах сионских мудрецов», где эта идея детально разработана.

Но даже параллель с фашизмом не действовала как следует: если не антисемитская идеология, то юдофобские эмоции у М. остались.

Пришлось прибегнуть к эмоциям.

Во время очередной дискуссии М. сказала, что я нечестен, защищаю евреев потому, что моя жена наполовину еврейка.

В коляске заплакал мой сын-младенец. Я заорал на него:

— Ах ты, жидовская морда! Опять гадишь русскому народу! (М. — русская.) Жиденок пархатый!

М. заплакала от обиды — кому же хочется признаваться в близости к фашизму!..

Успокоившись, она упрекнула меня в жестокости к людям, в нечестности приемов полемики.