Пополнив потери подошедшими запасными номерами и отдав распоряжение об уборке раненых, я отправился догонять роты. Проходя оставленные турками пулеметные гнезда, я увидел там с десяток трупов. Еще дальше по всему скату лежали убитые и раненые турецкие солдаты. Люди в пути нашли две или три брошенные пулеметные треноги, патронные ленты, запасные части и плащ турецкого офицера.
– Жаль, что лакированные сапоги убежали. Кому-нибудь из нас хорошо бы пригодились, – заметил кому-то пулеметчик Богомолов, рассматривая внимательно плащ.
До 7 часов мы продвигались вперед без сопротивления со стороны противника. Солнце скрылось за высокой Ах-Бабой, бросая на нас последние лучи. Перед нами открылось широкое зеленое плато, слегка покатое в направлении к нам. Подполковник Квартовкин решил занять это плато и остановиться с батальоном на высотах непосредственно перед Ах-Бабой. В полной тишине, без одного выстрела мы прошли плато и встали на намеченных высотах. От Ах-Бабы нас отделяла широкая и глубокая лощина, пересеченная многочисленными оврагами, ложбинами, промоинами и т. п. Наши высоты спускались на запад террасами, покрытыми небольшими сопками. Левый фланг наш постепенно спускался к югу. Еще левее большая высота, разделяющая нас от долины Тузла-Дереси и командующая над нами, оставалась нами еще не занятой. Учитывая ее значение, командир батальона еще при нашем движении вперед на плато приказал находящейся в его распоряжении казачьей сотне ее занять.
Лишь только сотня подошла к подошве высоты, как она была встречена убийственным огнем противника. Сотня атаковала засевших в камнях турок, сбила их, но сама понесла большие потери, причем ее командир подъесаул Науменко был убит. Дальнейшее движение сотни к вершине высоты было остановлено огнем противника. Сотня залегла в тысяче шагов от турецких окопов.
Настал вечер. На фоне звездного неба вырисовывались контуры Ах-Бабы. До нее было по прямой версты полторы-две. Вперед шагов на 600 к сопкам пошли разведчики. Кругом наступила тишина. К ночи сделалось холодновато. Мы были на значительной высоте, где снега спали всего лишь две недели назад.
Положение 4-го батальона относительно всего полка создалось несколько выдвинутым, но главное, что тревожило нас, – наш левый фланг, прикрываемый сотней казаков.
Пользуясь занимаемой высотой перед нашим флангом, турки ночью легко могли зайти к нам в тыл. Вправо батальон связался ночью с 8-й ротой. Правый боевой участок полка упирался в шоссе, войдя, кажется, в связь или с донцами, или с армянским батальоном. На все наши опасения подполковник Квартовкин отвечал, что ночью или к рассвету к нашему левому флангу должен подойти Бакинский полк. Утро вечера мудреней. Подкрепившись холодной котлетой с кислым огурцом, бережно вложенными Сотниковым в кобуру седла еще в Илидже, я заснул. Просыпался я, кажется, раза два-три от холода, и каждый раз я видел какой-нибудь сон.
Первый раз мне снился покойный, убитый вчера, мой пулеметчик Щибря. Он о чем-то мне рассказывал, весело смеясь, и притом все время щурил красивые карие глаза, после чего я проснулся и, увы, вспомнил вчерашнюю тяжелую действительность. Второй раз мне снилось, что, влекомый сильной жаждой, я влез в турецкий виноградник. Я с жадностью стал есть сочные грозди, и вдруг был замечен хозяевами и избит не то граблями, не то лопатами. Проснулся я от этого в испуге, и когда очнулся, то с радостью почувствовал, что только что мной пережитое оказалось сном.
На рассвете 22 мая впереди у разведчиков поднялся огонь. Стрельба ежеминутно усиливалась. Поднявшись к штабу батальона, я увидел подполковника Квартовкина, говорившего по телефону, очевидно, с командиром полка. Приставив к одному уху трубку, а другое закрыв ладонью, старик кричал в телефон:
– Не слышу. Слушаюсь. Я прошу еще одну роту, и т. п.
Полковник Квартовкин, по причине глухоты, всегда говорил очень громко. Из слов его разговора со штабом полка я понял, что ввиду растянутости позиции полк остался почти без резервов. Посланная еще ночью в распоряжение Квартовкина 6-я рота была выделена с участкового резерва 2-го батальона.