На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

Слишком все совершившееся было грандиозным, многосложным, отчасти и непонятным. Да и кому же было по силам, особенно тогда, охватить, понять взбушевавшийся российский океан, эту ввергнувшуюся в хаос величайшую в мире страну, или вернее, часть света?

Я ставлю лишь маленькую и скромную задачу – изобразить наблюдаемые мной события так, как они мне тогда представлялись. В моей узкой призме зрения будут помещены лишь отдельные эпизоды жизни, вернее, эпизоды умирания полка с момента революции и до последних дней оставления им фронта и Кавказа.

Мои записки будут далеки от полноты. Может быть, в них не будет и абсолютной точности. Но я уверен, что историк, сопоставляя материал моих воспоминаний с историческими заметками моих однополчан, сумеет найти подлинную историю тяжелых дней кубинцев за время русского лихолетия.

По справедливости, я должен был воздержаться от какой-либо критики как событий, так и людей. Не нам, участникам, давать оценку всему пережитому. Всестороннее изучение всего происшедшего, тщательное исследование его причин – только лишь эти условия могут дать беспристрастную критику, полезную для грядущих поколений.

И вот, несмотря на подобный взгляд, я все же, не раз касаясь минувшего, буду давать и его критическую оценку.

Едва ли я и мне подобные в то время могли воздержаться от суждений, горечи и негодования по адресу тех, кто оказался тогда вольным или невольным виновником перед лицом Родины. Я уверен, что и историк, и читатель найдут у меня и пристрастность, и односторонность, но пусть они примут во внимание, что не с холодным умом, не как равнодушный наблюдатель со стороны, я взирал на события, явно влекущие Россию к пропасти. Я тогда мучительно страдал, и эту боль за посрамленное отечество, особенно тогда, когда мы стояли на пороге окончательной и близкой победы,[245] я испытываю до сегодняшнего дня.

Эта тяжелая моя и моих современников рана уйдет вместе с нами в могилу, но те, кто останутся после нас, пусть учатся на ошибках минувшего поколения. Пусть они знают, что ошибок история народам не прощает никогда.

Революцию я застал в Тифлисе. Признаки ее можно было заметить значительно раньше, но все-таки совершившийся переворот казался многим неожиданным. Трудно было поверить, чтобы правительство так быстро и малодушно, почти без борьбы, передаст власть восставшим, предводительствуемым искусными немецкими агентами.[246] Но, увы, Россия встала перед совершившимся важным историческим фактом. Император отрекся от престола, а власть перешла в руки Временного правительства. Знал ли государь, что он отрекался и за себя, и за сына, ввергая тем Россию на путь тягчайших испытаний? Понимала ли русская интеллигенция, что, присоединившись к революции, она тем подписывала себе смертный приговор? Мне лично казалось, что экстренных, не терпящих причин для переворота не было,[247] и весь российский пожар оказался результатом нашей русской душевной слабости и неуравновешенности. Чуть ли не с первых месяцев войны, главным образом под влиянием какого-то психоза, создалось у всех представление о необходимости немедленных реформ и коренной ломки всей системы государственного правления. К концу, вместо того чтобы напрячь всем силы для победоносного окончания войны, – все увлеклись политиканством.

Распоряжения и действия правительства, военных и административных властей критиковались, поносились, не без тенденций подорвать их авторитет. Крупные ошибки правительства являлись лишь поводом для осуществления русскими революционерами своих заветных мечтаний. Причины же революции лежали глубоко в истерии русской народности. Затяжная война, неуспехи на фронте, частью объясняемые бездарностью, отсутствием прозорливости и малодушием командного состава, неудовлетворительное снабжение фронта – все это при умелой работе немецких и революционных агентств понижало настроение нашего обывателя, всегда расположенного больше к пессимизму, чем к реальному пониманию обстановки.

Исповедуя ряд учений о способе переворота и о новом государственном устройстве, часть русской интеллигенции была привержена теории так называемого пораженчества, т. е. она хотела использовать неудачи на фронте как толчок для низвержения существующего строя. Будущая Россия ими представлялась различно. Одни строили Российское государство на принципах децентрализации власти, другие – на федеративных началах, а третьи – уже на базе чистого коммунизма.

При создавшемся такого рода настроении в русской общественности, при существовавшей у нас классовой розни, и все это при вековой отсталости крестьянства и рабочих масс, – факт совершившейся революции являлся несомненным буревестником грозных событий.

Вся атмосфера после переворота наполнилась какой-то болезненной нервностью, а в сумерках русской действительности ясно вырисовывался кровавый облик междоусобной брани.